Валентин Архангельский.
Кумо-сан

 

Прощальный кофе. Мы с Ямагути собирались откланяться. Вдруг, что-то вспомнив, вы извинились, из гэнкан — прихожей — поспешно вернулись в комнаты. Минуту спустя вновь появились.

— Не откажите в милости. Отвезите в Москву. Положите на могилу...

И протянули мне два бумажных лепестка, красный и желтый, перехваченные ниткой. Крылышки, хоботок, усики. Бабочка!

— Сама сделала. Прошу вас. Пусть сын получит весточку от матери...

Она долго жила у меня. Крохотное игривое существо. Я встаю спозаранку. На цыпочках, домашние спят, проникаю в кабинет, тихо приветствую: «Ну здравствуй, птаха заморская. Как ты тут?» Поводит тоненькими усиками, немигающе смотрит бархатными глазками-точечками.

Однажды бабочки не оказалось на месте. Я осмотрел стол, полки с книгами. Чудеса. Даже растерялся от неожиданности.

Остывала чашка утреннего кофе.

Пробираюсь в столовую. И вот она, крохотуля моя,— на ленточке цветных бумажных журавликов, привез из Хиросимы. Прижалась лапками, крылышки сложила. Поди заметь. Я потянулся было, вспорхнула, села на японскую маску на другой стене. Еще одна моя попытка — оказалась на кокэси, деревянной куколке, что стоит на серванте. Бог ты мой! В комнате масса вещей. На стенах маски из разных стран. Выбирает — японские. Неужели чувствует?

С тех пор жила в столовой. Налетается, наиграется. Все обнюхает, постучит хоботком. И сядет на окно, глядит на бульвар. Долго, печально. Что высматривала? О чем тосковала? И то сказать: разве клетки, где селятся люди,— жилье для вольной птахи.

Потерпи, глупышка ты этакая. Немного осталось. Зима — погибель твоя. Придет день, каштаны на бульваре, что стоят сейчас голые и сирые, накинут на себя зеленое кимоно. Я вынесу тебя на балкон, протяну руку к небу — лети! Замрешь на миг от простора и свободы. Глотнешь настоянного на ароматах весны воздуха.

Взмахнешь крыльями, и понесут тебя волны легкого ветра. Я знаю — куда. Путь неблизкий. Над крышами домов, улицами, площадями — за столичную окраину. В березовую рощу. Отыщешь там заветный земляной холмик, опустишься, распластаешь крылышки. И зашепчешь на своем, понятном только тебе языке.

Слова любви и молитвы.

От матери — сыну.

Такое вот необыкновенное происшествие приключилось, уважаемая Кумо-сан.

Впрочем, иногда нахлынут сомнения. Было — не было? Не сон ли?

Полгода спустя вы приехали в Москву, побывали на кладбище. Первое, что увидали,— бабочка. Она сидела на букете цветов на могиле. Букет — тоже ваш. Только не тот, что вы дали мне в Киото. Тот не сохранился, сколь ни берег — и поливал, и от света защищал, и соли в воду подсыпал. Повяли розы. Я сделал фотографию и по ней заказал в Москве такой же букет.

Почему — бабочка? Почему в неисчислимой символике, которой, подобно шелковичному кокону, опеленута жизнь японца, от рождения до смерти, вы избрали именно это неприхотливое создание природы?

Вспомнилось: первые европейцы, высадившиеся на японских островах в далеком прошлом, пораженные красотой женщин, миниатюрных, изящных, завернутых в неведомую яркую ткань с широкими и длинными, часто до полу, рукавами, сравнивали их с бабочками. Впрочем, почему первые? А Пуччини с его «Чио-чио-сан» («Мадам Баттерфляй»)? В переводе на русский — «Госпожа Бабочка».

И ваша бабочка — тоже образ женщины?

В программе концерта, на котором впервые исполнялся «Реквием», обнаружил ваши стихи.

Под шелест березовой рощи
Здесь ты, в камне немом,
Но душа твоя что-то шепчет мне тихонько.
И в бабочке, пляшущей в воздухе,
Вижу я сына.

Бабочка — образ сына. Символ бессмертия души.

Итак, с первых шагов — загадки. А ведь мне предстоит рассказать о вас, Кумо-сан, советскому читателю. Достанет ли знания и умения? У нас говорят: душа женщины— потемки. Вульгарное сравнение, хотя и не без смысла. А душа японки? Тонкая, нежная, чувствительная, одухотворяющая мысли и чувства? Все, с чем сталкивается человек,— землю, небо, воздух, воду, деревья, камни, цветы, зверей. А истерзанная душа матери, которая лишилась сына, несет свой тяжкий крест смиренно и безропотно? И вдобавок — душа поэтессы, принявшей эстафету от своих великих предшественниц, их имена золотыми буквами выбиты на скрижалях национальной истории, душа поэтессы— это особый мир, в нем все устроено иначе. Как подняться до высоты ее?

Простите за вольность, Кумо-сан, но в тот ноябрьский день, когда я впервые увидел вас, вы тоже представились мне бабочкой. Неким бестелесным, небесным, хрупким созданием. Белоснежное кимоно с редкими темными полосками, широкий оби, белые носки, белые, открытые, на деревянной подошве сандалии — гэта.

Сказочная фея! Бабочка!

 

С чего начать?

Начну с начала.

В тот год я дважды летал в Японию. Первый раз в разгар цую — сезона дождей. Весь город, а быть может, вся страна — сплошной дождь. Впрочем, точнее сказать — дождик, дождичек. Мелкий, теплый — игрушечный. Яркое солнце, бирюзовое небо, а сверху сыплет серебристая крупа. Встаешь утром — дождь. Идешь по делам — дождь. Возвращаешься вечером в отель — дождь. Он не мешал, напротив, освежал, снимал напряжение.

Когда открывали в Нагасаки памятник, в воздухе висела тончайшая кисея. Так и запечатлел меня фотограф: стою перед микрофоном, над головой зонтик. Его поддерживал сзади клерк из муниципалитета. И мэр города Мотосима, и сопровождающий нас депутат парламента Таканаяга, и публика—все под зонтиками.

Я привез тогда в Японию «мальчика Васю». Так для себя (по второму, домашнему имени моего внука Тимура) назвал я бронзового ребенка, что забылся в сладком сне на коленях матери, распластав ручонки на ее груди.

Композиция «Мир». Подарок Советского правительства жителям Нагасаки. Мне выпала честь открыть памятник. В делегации был автор монумента — ленинградский скульптор Михаил Аникушин. Академик, герой, депутат, лауреат. Вся грудь в золоте. (Однажды в лифте иностранцы, увидев золото на его пиджаке, радостно воскликнули: «А, Брежнев! Брежнев!»)

На той же площадке в парке Мира, где навеки остались сын с матерью, высится фигура могучего атланта. Он сидит, по-восточному поджав под себя ноги. Правая рука предостерегающе указывает на небо — оттуда пришла смерть. И может вновь прийти. Левая с раскрытой ладонью простерта над землей: сохраним жизнь, не допустим повторения трагедии.

Неусыпна вахта богатыря. Безмятежен сон русского мальчугана: на коленях русской женщины — в японском городе.

Спи, мой маленький человечек! Спи, мой родной. Пусть ничто не потревожит твой сон. Ни звук выстрела, ни взрыв бомбы. Ни раскаты грома весеннего, ни крик птицы ночной, ни говор толпы людской.

Родина освятила твою судьбу — быть провозвестником мира на древней земле Ямато. Прекрасна эта земля. Завещаю тебе: вырастай, набирайся сил. Когда возмужаешь, протяни руку людям, поведи их дорогой света и любви. Сохрани голубое небо над общим домом человечества — планетой Земля. Высокое и вечное, как в тот чудесный день июня.

Запомни: великий Рюноскэ Акутагава, возьми его себе учителем жизни, считал русских девушек Наташу и Соню, толстовских героинь, своими сестрами. Пусть и тебе станут родными Иоко, Хироко, Такэко, Кацу-дзи, Ясуси, Томисако, миллионы их сестер и братьев. И не только японские — английские, китайские, французские, американские. Люби — Людей! Без различия рода и племени.

Вглядись в этот снимок: это — японец Хитоси Мотосима, это — твой создатель Михаил Аникушин, это — советский генконсул в Осаке Виктор Денисов, это — латвийский министр Альфонсас Кяйрялис, это — депутат японского парламента Итие Таканаяга. Под сенью памятника мы по-братски скрепили руки.

Мы — соседи. Когда я бываю во Владивостоке, всматриваюсь в морскую даль: где-то там на горизонте — «моя» Япония; в Ниигате, в порту, пытаюсь разглядеть за водной гладью — свою Родину. Мы обречены — жить рядом.

Святая миссия легла на тебя, мальчик Вася. Уберечь мир для землян. Нынешних поколений и тех, что грядут. Будь достоин этой миссии. Русские и японцы, мы надеемся на тебя.

Тогда, в Нагасаки, я не знал фамилии — Кумо. Не видел вашего лица, не слышал голоса. Я не вожу дружбы ни с богом, ни с чертом. Не верю в мистику. Иначе немудрено оказаться в объятиях наваждения и объяснить происками оккультных сил зигзаг судьбы, которая привела меня к порогу вашего дома.

И какой зигзаг!

На японской земле я «оставляю» русскую мать с ребенком. Не проходит и полугода, встречаюсь в Киото с японской матерью, она живет в горе и печали по сыну, который спит беспробудным сном в русской земле. Одного Россия направила в Японию посланцем мира; другой, дипломат, много лет назад с этой же целью летел в Россию.

А русское кладбище? Какая сила потянула нас туда? Долг памяти? Зов родной крови? Именно в эту поездку? На годы останется в сердце это кладбище. Рядом с другим — в подмосковном березовом лесу с непривычным русскому глазу бетонным столбиком на могиле и чужеземной надписью.

На кладбище в Нагасаки похоронены русские пленные времен войны 1904—1905 годов. Мы приехали туда в разгар лета. Аникушина я уже представил. Земляк, питерец. Узнав поближе, не скажу, чего в нем более — таланта или обаяния. Веселый, остроумный, душа нараспашку, он, ручаюсь, перевернул все представления японцев о нас, «зашоренных» русских. «Друг» самого Брежнева и... рубаха-парень. Когда хозяйка одного ресторанчика, их в Японии больше, чем звезд в галактике, провожая нас, опустилась на колени и поклонилась до пола — знак высшего уважения,— Михаил Константинович, гремя золотом, тоже рухнул на пол. Японцы посходили с ума!

Третьим был Альфонсас Кяйрялис. Литовец, построже и посуше питерца. Выручал он нас неимоверно. Едва переступали порог офиса мэра города, лидера партии, президента фирмы, Альфонсас надевал ему через плечо широкую нарядную ленту, посвящая в «почетные граждане" Человек доволен, а у нас гора с плеч. Никаких забот о сувенирах.

Ходили мы втроем по кладбищу. В душе — мука мученическая. Восемьдесят лет назад русские сыны, герои Цусимы, других сражений за Отечество, нашли на чужбине свой последний приют. Товарищи по плену сделали все, что могли. Отпели по христианскому обряду, предали тела земле, поставили надгробие. Написали, что положено. Для нас, потомков.

Мы увидели дикий разор. Могилы обвалились, надгробия скособочились. Надписи стерлись, иные уже не прочтешь. Кругом захламление, валежник, мусор. Ни тропинки чистой, ни цветочка свежего.

Как могло статься? Ведь россияне, черт возьми, мы — россияне! Не манкурты, лишенные памяти. Милосердие и сострадание от дедов и прадедов нам завещано, от века почитается национальной чертой.

Контр-адмирала, допустим, могли навестить родственники. Средства позволяли. А матросика Петра Николаева, 1873 года рождения, с Новгородчины, наверняка сына крестьянского? Япония — не ближний свет. Кто на какие-такие шиши мог к нему приехать? Никто. За три четверти века — ни одной родной души, ни звука родного голоса, ни слова господня.

Мы — забыли. Ленин — помнил. Возьмите любой сборник писем ему от современников из-за рубежа, он открывается письмом редактора газеты «Хэймин сим-бун» («Газета простого народа»), О чем то далекое письмо? — о социалистической литературе для русских военнопленных. По поручению Ленина из Швейцарии направлялись сюда транспорты с социалистической литературой. Из США прибыл и начал издавать для пленных газету — не без усилий большевиков — небезызвестный Николай Руссель. Зерна были брошены, всходы получились отменные. Когда пленные возвращались на родину, в массе своей они были «заражены» идеями социализма.

Ленин находил. И время, и силы, и даже средства. А Дмитрий Полянский и иже с ним вся честная компания чрезвычайных и полномочных послов только последнего времени? А тот же Виктор Денисов, он уже мелькнул в наших заметках и еще будет помянут добрым словом, два или три срока отсидевший в консулах в Осаке? Какое здание здесь отгрохано! Знай русских! Из мрамора, с бассейном, сауной, роскошными залами, в пол и стены можно смотреться вместо зеркала. А сотни и тысячи других россиян, рвущихся в Японию, как в страну обетованную? И туристов, и вельможных чиновников. Неужели часа не нашли заглянуть на русское кладбище? Неужели сердце слезами не изошло?

Спасибо японцам: учат нас, Иванов, не помнящих родства. В той же «денисовской» епархии, на полуострове Идзу, расположился небольшой городок Симода. Кто не знает, в октябре 1854 года здесь на рейде стояла русская эскадра под командованием адмирала Путятина. Визит был вызван желанием царского правительства установить контакты с Японией. Но произошло землетрясение, корабли затонули в бухте, среди них флагманский фрегат «Диана». Японцы не забывали тех трагических событий, чтут память об отважных русских моряках. Настоятель местного буддийского храма показывал мне кресло Путятина, столик, за которым велись переговоры, якорь, другие предметы корабельной оснастки. Более ста лет японцы обихаживают могилы русских моряков. Сейчас обсуждают идею о поднятии адмиральского фрегата со дна бухты.

Как тут не снять шапку!

Итак: посланец мира мальчик Вася, кладбище в Нагасаки, фрегат «Диана». Не правда ли — звенья одной логической цепи. Порог вашего дома, Кумо-сан, уже замаячил на горизонте. Минута и...

— Минуточку,— прервал мои велеречивые приветствия (каюсь, чую за собой такой грех) советский вице-консул Валерий Кистанов, едва мы отъехали от вокзала в Осаке,— я тут сувенир для тебя захватил.

— Сувенир? Так сразу?

— Да.

— Чем заслужил?

— Пока ничем. Но сувенир особенный, со значением,— он протянул пластинку в элегантной упаковке.— Там русский текст есть.

Я развязал красную ленту, вскрыл упаковку. Бросалось в глаза — «Московский реквием»... Кумо Нагако... ...Так я наткнулся на вашу фамилию.

— Кумо-сан живет в Киото. Удивительная женщина. Завтра я еду туда по делам. Прихвачу вас.

— Завтра?

— Да. Кумо-сан часа два назад приезжала в консульство. Я рассказал о тебе. Она пригласила в гости.

Осака для меня — город особых интересов. Поэтому едва в Токио, где, спустя полгода после нагасакской поездки, я рылся в архивах, выдалось свободное время, мы с Ямагути быстренько собрались и махнули на вокзал.

В отличие от других японских городов, с мириадами кривых, узких улочек и переулочков, хаосом застройки, мы ехали по прямым, широким, зелёным магистралям с односторонним движением. Город сильно пострадал во время войны, отстраивался на европейский лад. В центре чем-то напоминает даже своего побратима — Ленинград.

На другой день Валерий, как условились, минута в минуту был в вестибюле отеля «Нью-Хенкью». Он легко и свободно ведет машину. Сидит справа от меня, в Японии движение правостороннее. Хайвэй, скоростная магистраль, дорога экстра-класса. Впечатление такое, будто не мчишься со скоростью до двухсот километров в час по асфальтовому полотну, а плывешь по одному из каналов, избороздивших Осаку вдоль и поперек и давших ей второе название — японская Венеция.

— Хороша машинка? — не без удовлетворения спросил Кистанов.

— Бывает лучше.

— Ого! Не твоя ли «Волга»?

Я промолчал. «Волга» хуже «тойоты», кто этого не знает, но в машине сидела Ямагути. Не хотелось лишний раз подчеркивать свою отсталость.

Мы говорили вполголоса. Нет нужды напрягаться. Ни единого внешнего звука не проникает в салон, саму машину тоже не слышно.

Интерьер поражает элегантностью, пластичностью форм, мягкостью цветов, массой удобств. Как-то в Нагоя я ехал в машине ректора местного университета. От нечего делать решил прикинуть, сколько услуг предоставляет «тойота» пассажиру заднего салона. Оказалось, около пятнадцати (не считая особого уюта, мягкого, удобного сиденья, успокаивающей глаз малиновой обивки, ковриков под ногами, подлокотников с обеих сторон, подголовников, пепельниц и т. д.). Загибаем пальцы: цветной мини-телевизор, радиоприемник, магнитофон, электромассаж спины (додумались, дьяволы!), лампочки над головой и по бокам, кондиционер, автоматическое, нажатием кнопки (их там масса), опускание и выдвижение боковых стекол, поворот других, не знаю, как называются, плечики для одежды, тут же свежие газеты, журналы, рекламные издания и пр. и пр.

— Персональный заказ,— выслушав мои восторги, пояснил Валерий.

— Не понял.

— Вы имеете деньги, заказываете машину, вносите любые изменения в проект.

— Завод принимает?

— Почему бы нет. Широко распространенная практика. Здесь за деньги персональный луноход сделают.

По обеим сторонам шоссе потянулись бетонные стены высотой в три-пять метров. Противошумовые ограждения. За стенами, впритык к дороге — поселки, деревни. Ограда глушит шум. В пяти метрах можете спокойно спать.

— Кто ставит стены? — поинтересовался я.

— Тот, кто владеет дорогой,— муниципалитет или транспортная корпорация. Тебе в диковинку электромассаж в салоне. Но в свете, говаривала пушкинская баба Бабариха, есть иное чудо. Побывал я недавно на автомобильном салоне. Машин — тьма, глаз не оторвешь, и все — двадцать первого века. Управляются со спутника. Сами «считывают» полотно дороги. В зависимости от его структуры, качества, крутизны или спуска «выбирают» скорость. Все колеса — ведущие, вращаются в мыслимых и немыслимых направлениях. Под багажником мини-компьютер, обнаружит преграду, когда автомобиль подается назад,— затормозит. Спереди тоже компьютер — держит интервал с впереди идущей машиной.

Я опять ничего не сказал. Подумал: как догонять их. Мы доплетемся на отечественной колымаге до XXI, они в XXII век ускачут.

— Скоро Киото. Я высажу вас, Ямагути-сан, на улице Оикэ возле харчевни Юбахан. Вы наверняка ее знаете. Будет время, сводите туда гостя... Не отказывайся. Харчевне более двухсот лет. Знаменита пенками из бобового молока. Пальчики оближешь. У меня дела, должен покинуть вас.

Кистанов объяснил, как добраться до галантерейного магазина на перекрестке каких-то улиц, где вы должны нас встретить.

— Советую не мешкать. Киотоская осень капризна, как барышня. Сейчас — солнце. Через час может пойти дождь со снегом. Привет Кумо-сан. Думаю, не напрасно проведете день.

Японцы говорят: история — душа народа. А Киото — зеркало его прошлого. Я не однажды бывал в вашем городе и с достоверностью очевидца свидетельствую: Киото очаровывает с первого взгляда. Более красивого, живописного, овеянного легендами города на японских островах не встретишь. Это настоящая Мекка для туристов, в том числе самих японцев.

Расположен Киото на юго-западе страны, в холмистой равнине Ямасиро. Полтора миллиона жителей, более двух тысяч храмов. Старинный центр кустарно-художественной промышленности — лакированных и бронзовых изделий, фарфора, шелковых тканей и вышивок.

Предание гласит, что император Сётоку-тайси с вершины холма Фунаоко, что на северо-западе, окинул взглядом открывшуюся перед ним величественную панораму равнин и холмов и воскликнул: «Здесь будет столица империи!» Так был заложен город Хейдикё, предшественник современного Киото.

Оставалось время, мы решили пройтись до муниципалитета — на той же улице Оикэ. Здание поражает монументальными размерами и оригинальностью архитектурных решений. Мягкие, не утомляют глаз, светло-коричневые тона. По фасаду цепочка миниатюрных балкончиков, наверху — башня с часами, на ней белое полотнище с красным шаром посередине. В скверике с яркими розами на клумбах — мраморный столбик. Надпись на русском и японском языках свидетельствует, что старая японская столица породнена со столицей древней Руси — Киевом.

— Нам пора,— сказала Ямагути, посмотрев на муниципальные часы.

Подошла к краю тротуара. Вытянула вперед руку с раскрытой ладонью и слегка согнутыми вниз пальцами. Секунда — и возле нее плавно остановилось такси. Дверца заднего салона автоматически открылась, водитель окинул нас обворожительной улыбкой, словно увидел перед собой кувейтского шейха (хотя чаевых в Японии — ни-ни!), жестом пригласил располагаться. Полуобернулся назад, попытался поклониться, насколько позволял руль.

— Домо аригато, господа.

Большое спасибо, значит, что удостоили чести именно его.

— Куда прикажете ехать, господа? Извольте, пожалуйста, назвать адрес.

Мы изволили.

— Аригато. Хай, хай.

Таксист словно дипломат на ответственном раунде. Разве что без смокинга. В белоснежной рубашке, темном галстуке, белых перчатках. Профессиональная, с кокардой, фуражка. Аккуратен, обаятелен, предупредителен. Поддержит разговор, даст справку, предложит журналы, зажигалку, если пожелаете — включит радио, магнитофон. Поездку можно оплатить наличными, получив квитанцию, или чеком. Все это — с улыбкой, по первому требованию. Впрочем, «требовать» — зачем? Будет исполнена любая ваша просьба, желание пассажира — закон.

Останавливая такси, их здесь море, запружены все улицы, особенно по вечерам, когда начинается разъезд гостей из баров и ресторанов, я по привычке оглядывался по сторонам, нет ли соперников, с лету втискивался в салон и плюхался на сиденье. Быстро хлопал дверцей. Чем вызывал недоумение водителя. Нет, не на лице. До такого оскорбления японский таксист не посмеет опуститься. Недоумение где-то там, в мыслях.

В очередной раз рванул дверцу, должно быть, особенно сильно. Таксист обернулся к переводчице, она сидела рядом со мной, что-то виновато пролепетал. Употребив при этом раз двадцать «хай», «хай».

Переводчица обволокла меня обворожительной улыбкой и нежно проворковала:

— Господин, позвольте высказать одно ничтожное суждение?

— Милости прошу, Ямагути-сан.

— Не подумать ли нам, простите меня великодушно, над тем, что двери такси в Японии закрываются автоматически.

— Со дэс ка! Чрезвычайно полезное суждение! — отреагировал я.

— Поэтому не лучше ли нам не тратить понапрасну силы?

— Со дэс ка! Действительно, зачем их тратить!

— Надеюсь, господин, мое маленькое сообщение доставило вам удовольствие.

— О, конечно! Я чувствую себя от счастья на седьмом небе, там обитают русские боги.

— Со дэс ка? Я рада, что вам понравилось.

— Изумительно! Впредь обещаю не выламыв... о, пардон, не прикладывать свои белые руки к великолепным деталям автомобилей, которые именуются дверьми. Хай, хай.

— Со дэс ка? Хай, хай.

А если по-нашенски: мне сделали выговор. Самый натуральный. На родном жаргоне он звучал примерно бы так: эй, деревня, какого черта двери ломаешь? Силы некуда девать? Кто за машину платить будет? А ну вылазь! Я в гараж еду.

Ясно и понятно. Без «хая».

Однако ж Кистанов накаркал. Долго ли мы ехали? Меж тем вершины окрестных гор затянуло мутной пеленой. Горы стали серыми, потеряли четкость очертаний. Над макушками деревьев повисли тучи. По крыше застучал мелкий дождь. Капли его сверкали в лучах слабого осеннего солнца. Затем на какое-то мгновение снова прояснилось. Но когда мы подъехали к условленному месту, холодный дождь припустил вовсю.

Мы юркнули в дверь. Покупателей не было. Появился хозяин, спросил, чем может услужить господам.

Тут дверь снова раздвинулась, и я...

И я увидел вас, Кумо-сан. Был ноябрь на исходе. В Одежде прохожих преобладали темные тона. Вы предстали вся в белом. Кимоно, носки, гэта. Грациозная, красивая. Снежная королева...

 

— Добро пожаловать в Киото.

Первые ваши слова. Голос столь сердечный, улыбка на лице столь обаятельна, будто перед вами не двое землян, а по меньшей мере посланцы прародительницы японской нации богини Аматэрасу. Церемонный поклон. Какому рангу он соответствует в многоярусном кодексе поклонов, не берусь судить. Должно быть, весьма значительному. Переводчица проделала то же самое, секунда в секунду, голова в голову с вами. Я слегка склонил седую гриву и сделал некое неопределенное движение корпусом.

В Японии все всем кланяются. Чиновник — в офисе, привратник — в отеле, продавец — в магазине, официант— в ресторане. Кланяется император даже простым селянам. А как быть вам? Когда в голове — Маркс, а в кармане — «серпастый, молоткастый». Кланяться? Унижать «собственную гордость»? Совать пролетарскую лапу? — не принято, особенно женщинам.

— Ах, простите великодушно,— суетились вы возле нас.— Какое неудобство...

— Помилуйте, о чем вы?

— О дожде. Весьма некстати.

— Не волнуйтесь, ради бога. И осень, и дождь — всегда кстати.

— Хай, хай. И все-таки... Видно, боги разгневались на меня. А сегодня такой день...

Я не знал, какой день.

Вышли на улицу. Вы раскрыли над нами зонтик. Но оберегать от ненастья надо было — вас. Дождь лил, как из ведра, а вы в легком кимоно. Я снял плащ, набросил на вас.

Живете вы на окраине. Прямой, узенький переулочек. Не то что машины, двое рикш не разъедутся. Дома невысокие, каменные, добротные, ухоженные, вытянулись вдоль улочки сплошной стеной, иголку меж ними не просунешь. Возле каждого — кусочек земли. Не газон, не палисадник, именно — кусочек. Школьной линейкой измеришь. Миниатюрное, скрюченное деревце (может передаваться от отца к сыну и сто, и двести лет, ни на сантиметр не вырасти, зато стать национальным достоянием). Клумбочки в ладонь. Изваяние божка — покровителя домашнего очага. Яркие цветы, будто на дворе не конец ноября, а начало мая. Тротуара нет, что, впрочем, неудивительно в японских городах.

Ваш домик оказался где-то посередине. Такси не могло протиснуться, и мы дошли пешком, благо дождь наконец перестал.

— Здесь мы живем. Заходите, пожалуйста,— пригласили вы.

По узкой, крутой лесенке поднялись на второй этаж.

— Это комната сына.

На столе в вазе — цветы. В токонома, перед домашним алтарем — тоже цветы и свечи.

— Кадзуя погиб сегодня. Тринадцать лет назад...

Вот, оказывается, какой день. Вот так, вдруг, открылось то, чего не знал Кистанов. Не мог знать. Именно в этот день, 28 ноября 1972 года, ваш сын попал в катастрофу в московском аэропорту Шереметьево.

Самый черный день!

Боги предписывали вам, дочери буддийского священника, как предстояло мне вскоре узнать, освященный веками образ поведения. Соответственно начать и закончить день. Что-то поставить в домашний алтарь. Сходить в семейный храм, и, возможно, не однажды. Приготовить особую одежду для себя и мужа. Ну и, естественно, помолиться, побыть с сыном наедине. Облегчить тяжесть души и горечь памяти.

Особое значение придается третьей, седьмой, тринадцатой годовщинам. В этот день родственники и друзья посещают храм, где совершается богослужение, после чего все возвращаются домой, садятся за стол. Гостям принято что-то дарить.

В день тринадцатой годовщины в траурной церемонии участвовали представители авиакомпании «Джал» и сотрудники министерства иностранных дел (надо полагать, до нашего визита, ибо покинули мы ваш дом затемно). Начальник отдела, в котором работал Кадзуя, прислал букет цветов, его поставили перед домашним алтарем. Церемония состоялась и на вашей родине, в префектуре Сига, в храме, где хранятся церковные книги с именами родившихся в вашем роду на протяжении нескольких столетий. Могила сына находится на территории храма Тамон-тэра (у японцев по буддийской религии может быть несколько могил.— В. А.). Ритуал памяти проводился и в школе, где учился Кадзуя. После мессы священник и учителя пришли в дом, приняли участие в поминальной трапезе.

Но вот — в доме чужеземец, о котором еще вчера утром вы понятия не имели. С фамилией Архангельский. Заявляется в день, когда все ваши помыслы там, где покоится сын,— на подмосковном Николо-Архангельском кладбище. Случайное совпадение? Естественно. Для атеиста. А для человека, который не мыслит жизни без богов и символов? Вы прислали мне в Токио стихи о нашей встрече, назвали меня «вестником души сына».

Не в пример библейскому архангелу Гавриилу, который благовестил деве Марии о непорочном зачатии, я принес не благую весть. И не сказал о ней — не нашел в себе сил. Только теперь откроюсь. Я видел, да, да, видел обломки самолета, на котором погиб Кадзуя. Вернее, то, что от самолета осталось. Как сейчас помню: 28 ноября 1972 года я возвращался домой из Болгарии. Когда заходили на посадку, в салоне вдруг раздался женский крик. Одна из пассажирок в ужасе отпрянула от иллюминатора. Внизу открылась чудовищная картина.

Почерневшая земля, дымящиеся обломки самолета, множество машин, люди. Спустя полчаса узнали в аэропорту: только что потерпел аварию японский самолет.

 

* * *

«ИЗВЕСТИЯ», 29 ноября 1972 г.

Сообщение Министерства гражданской авиации СССР

28 ноября 1972 года в 19 часов 50 минут после взлета но расписанию из аэропорта Шереметьево потерпел катастрофу самолет ДС-8 японской авиакомпании «Джал», выполнявший рейс по маршруту Копенгаген — Москва — Токио. На борту самолета было 62 пассажира и 14 членов экипажа. Администрацией аэропорта были приняты экстренные меры по спасению пассажиров и экипажа. Оставшиеся в живых 16 человек госпитализированы. Министерством гражданской авиации СССР для расследования летного происшествия создана комиссия.

Соболезнование министра

Министр гражданской авиации СССР Б. П. Бугаев направил министру транспорта Японии Хидзе Сасаки телеграмму, в которой от имени Министерства гражданской авиации СССР и от себя лично выразил соболезнование в связи с катастрофой самолета ДС-8 авиакомпании «Джал».

Мы глубоко опечалены, говорится в телеграмме, постигшим вас несчастьем и просим передать наши соболезнования и сочувствие авиакомпании «Джал», семьям и близким погибших.

(ТАСС)

 

Кто мог подумать, что пройдет тринадцать лет, и я переступлю порог комнаты — в Киото, Японии! — одного из тех, кто в тот миг лежал под обломками. В пору впасть в мистику. К тому же — эта чертова дюжина. Снова — рок? Впрочем, у японцев, я слышал, тринадцать — вполне безвредная цифра. Счастливые здесь — 3, 5, 7, 9. А вот цифра четыре приносит несчастье. Возможно, потому, что «четыре» и «смерть» произносится одинаково — «си».

— Ну, здравствуй, Кадзуя. Вот ты какой! — обратился я к молодому человеку на портрете. Он висел на стене над столом. В светлой деревянной рамке с боковыми раздвижными дверцами.

Темный костюм в полоску, белая сорочка, безукоризненно повязан галстук. В нагрудном кармане трезубец белоснежного платочка. Черные, с зачесом назад волосы обрамляют высокий лоб. Миндалевидный разрез глаз Взгляд прямой, твердый, проникающий. Будто вопрошает, что за господин появился в его комнате. Облик отмечен благородным артистизмом. Посадка головы, разлет густых бровей, плотно сжатые губы с ямочками в уголках рта — все материнское.

В Японии существует искусство чтения лица — физиогномика. Сложились целые школы. Влияние их прослеживается в живописи, театре, при изготовлении масок, в различных сферах общения.

Вернувшись в Москву, я разыскал в своих бумагах кодекс физиогномики и, желая проверить себя, «наложил» на лицо Кадзуя. Оказалось, кое-чему научился: почти сошлось.

Лоб молодого человека, правильной формы и здорового цвета кожи, по канонам физиогномики считается идеальным, свидетельствует о прекрасном состоянии духа и тела. У обладателей кадзуевых бровей сбалансированы эмоции, ум и характер. Нос говорит о мужестве, страстности, напористости. Словом, получилась незаурядная личность. Такие люди обладают организаторскими навыками и ярко выраженной устремленностью к цели.

Вы появились так же неслышно, как исчезли. С видеокамерой в руках.

— Не будете возражать, если я вас сниму?

— Если это доставит вам удовольствие,— ответил я, несколько опешив.

Комнатка Кадзуя не более четырех-пяти татами. В полушаге от входа, слева, возле окна, крохотный письменный стол. Чего на нем только нет! Радиосистема («Мой подарок к завершению университетского курса» — это вы; аппарат старый, техника давно ушла вперед), штатив для фотоаппарата, тоже «того» времени, картины в деревянных рамках с подставками, часы, цветы в горшочке, лампа оригинальной конструкции. Возле другой стены, напротив двери, — диван, полочки с книгами. Посреди комнаты — низкий столик под узорчатой скатертью.

— Здесь все, как было при сыне,— сказали вы.— Ни одна вещь не тронута. Чтобы душа его, когда посещает дом, видела: ничего не изменилось, все на прежнем месте. Войди Кадзуя сию минуту, может сесть за стол и работать. Книги, бумага, ручки, кисточки, тушь — все там, где он положил.

. . .

— Здесь начинается и кончается мой день. Поднимусь с зарей. Помолюсь. Поздороваюсь с сыночком, спрошу, как прошла ночь. Полюбуюсь: вырос, возмужал. Расскажу о делах, посоветуюсь. Посижу, забудусь в воспоминаниях. Так несколько раз в день.

. . .

— Нет, не потеряла я сына. Он всегда со мной. Стал еще ближе и роднее. Я знаю, в этой комнате, на глазах сына, я сомкну свои глаза, когда позовут боги. Уйду к нему...

Вы совершенно спокойны. Ни слезы. Ни вздоха. Более того, когда встречаются наши взгляды, на вашем лице улыбка. Улыбка! — убитой горем матери.

Молча вышли из комнаты. Ямагути тоже отлучилась. Я остался один.

Таких неожиданностей, трогательных, импульсивных, будет немало. Мне казалось, они не вписываются в тот день. Естественнее было бы настроение скорби и сдержанной, при госте, печали. Но я находился не в русском — японском доме.

Ямагути все еще оставалась внизу. Вы пригласили меня переместиться на диван. Крохотный, низкий, как все вокруг. Сами принялись священнодействовать на полу.

Кимоно не стесняет движений. Меня, признаться, это удивляет. Тело японки буквально завернуто в яркую материю. Ходит она, точно заведенная,— мелкими частыми шажками. И между тем каждое движение исполнено грации и изящества. Во время трапезы в национальном ресторане, на полу или за низким столом хозяйка, прислуживая гостям,— а подает только она сама,— принуждена беспрестанно опускаться на колени и вставать. Помощь рук — исключается. Видишь подлинный артистизм, непринужденность, элегантность. На лице — улыбка, глаза — сияют. На кимоно — ни складки, ни морщинки. Будто утюжат его после каждого приседания.

Вы извлекли из продолговатого футляра нечто деревянное, типа старинного струга в миниатюре, с одной струной. Запели. Низким протяжным голосом. Мелодия скорбная, заунывная.

Кавабата, крупнейший японский писатель, поселивший героев одного из своих романов в старой столице, писал, что женщины в Киото — с белым лицом. У вас, Кумо-сан, лицо действительно белое.

Такие лица не увидишь на гравюрах Утаморо или Хокусая. Нежный, правильной формы овал обрамлен черными, как смоль, волосами с небрежно ниспадающей на лоб прядью. Ни характерных для японок широких скул, ни раскосых глаз,

Глаза формы миндалины, черные, открытые. Брови слегка приподняты, что придает лицу несколько наивно-вопросительное выражение. Словом, тип лица скорее персидский или индийский. Комплимент это или оскорбление для японской женщины, не знаю. Если последнее, прошу простить. Вот нос — да, типичен, с заметными разводьями на конце. От них, вниз к подбородку, пролегли две складки. Единственное, что указывает на возраст. Губы тонкие, когда сжаты, на них опускается едва уловимая тень скорби. Все в лице естественно, ничего лишнего — ни румян, ни белил. Очки в модной оправе с затененными стеклами придают облику некую таинственность.

Песня кончилась.

В течение трех лет я пытался выяснить, что это был за инструмент. Спрашивал знакомых японцев, никто не знал. Уверяли даже, подобных инструментов нет. Я, мол, ошибаюсь. Помог Акира Комото, московский корреспондент газеты «Токио симбун», сын переводчика моей книги, недавно вышедшей в Японии. Позвонил в Киото, спросил у вас. Нет, я не ошибся. Инструмент существует — в единственном экземпляре! Сделан в эпоху Хэйан («Мир и покой», IX—XII вв.). Семьсот — тысячу лет назад! Объявлен культурным достоянием нации. Называется ичигенкин — однострунная арфа.

Как все непросто в вашей Японии!

Стрелки на часах, как ошалелые белки,— бегут без оглядки. Внизу на кухоньке, менее двух татами, смежной с жилой комнатой, ничем, кроме занавески, от нее не отгороженной (наша дородная повариха сочла бы этот закуток за тюремную клетку и потребовала от профсоюза немедля вызволить ее оттуда), почувствовалось некое движение. Должно быть, начались приготовления к обеду.

Между тем пленка в магнитофоне пока чиста. Прошу разрешения задать несколько вопросов.

— О, пожалуйста! Хай, хай.

 

С ленты магнитофона «Саньё»

...Включаю магнитофон. Дома, в Москве. Два голоса — женский и мужской. Нежный, учтивый, ласкающий слух — ваш, хрипловатый, без сантиментов — мой. Итак: К.—Кумо, А,— автор.

А. Уважаемая госпожа Кумо, расскажите, пожалуйста, о себе. Где родились, росли?

К. Родилась в префектуре Сига, соседней с Киото, на побережье озера Бива, самого крупного в Японии.

А. Кто были ваши родители?

К. Отец — священник буддийской секты «Озёдо синею». Сын характером походил на деда. Волевой, настойчивый и вместе с тем мягкий и добрый. Мама была домохозяйкой. Родители назвали меня Нагако. Кстати, имя у японцев ставится после фамилии, не так, как у вас. Мое имя редкое, в то время вообще находилось под запретом.

А. Почему?

К. Так зовут нашу императрицу, простым людям запрещалось называть дочерей «священным» именем. Но мы жили в глухой деревне. И отец, человек от природы решительный, не побоялся запрета. Года через два власти спохватились. Отца вызвали в полицию, потребовали «снять» с меня имя. Он отказался. Разразился скандал. Тем не менее я осталась — Нагако. Необычна и фамилия. Кумо значит облака. Такую фамилию носили преимущественно аристократы, в народе их звали — люди под облаками. В нашей деревеньке нет аристократов, зато много Кумо. В средние века в крае было сильное самурайское сословие, в услужении у него находились воины-шпионы, или ниндзя. С помощью специальных устройств они взбирались по отвесным стенам неприятельских замков, переплывали под водой глубокие рвы с тростинкой во рту, прятались в едва заметных складках земли. Словом, появлялись и исчезали незаметно и неожиданно, как облака. Вы, наверное, бывали в старых замках с «поющими» полами?

А. Впечатление такое, будто под полом музыкальное устройство.

К. Хай, хай. Там обыкновенные доски, но уложены таким образом, что ступит нога человека, и доски «поют». Это полы против ниндзя.

А. Где вы учились?

К. В женской гимназии префектуры Сига. Затем окончила высшие курсы, что близко к университетскому образованию. Получила диплом учителя в день, когда началась война на Тихом океане. Имею также право вести уроки домашнего хозяйства для девушек.

А. А потом?

К. Вышла замуж.

А. С дипломом в руках?

К. Хай. Отец купил красивую рамку, повесил диплом на стенку, а меня благословил на брак. Спустя три дня после окончания курсов.

А. Извините за деликатный вопрос: вы сами нашли свою любовь?

К. Что вы! Помыслить не смела. Отец взял за руку, подвел к молодому человеку и сказал: это твой жених. Звать Macao.

А. Сейчас воля родителей — тоже закон?

К. Нет, нравы свободнее. Девушка имеет право на выбор. К счастью, не во всех семьях.

А. К счастью?

К. Да. Я не ханжа и не ретроград. Тем не менее считаю, что устои семьи должны покоиться на нравах, завещанных отцами и дедами.

А. Кем был ваш жених?

К. Молодым и красивым человеком. Работал в фирме «Манджудо», ей более двухсот лет. В Киото нет жителя, который не знает этой фирмы. Специализируется на продаже традиционных гончарных изделий — киёмидзуяки.

А. Гончар, я слышал, престижная профессия?

К. Хай, хай.

А. Macao-сан имел специальное образование?

К. Нет, он не был гончаром. Зато имел светлую голову, она помогла ему выбиться в люди. Ото-сан, так я зову мужа в присутствии посторонних, дома просто папа, родился, как и я, в деревне, был в семье вторым сыном. Это незавидная доля, по нашим законам отцовское имущество наследует старший сын. Младшие устраиваются в жизни кому как повезет. Муж пошел работать после начальной школы. Отслужил пятьдесят лет. Последние годы был одним из управляющих фирмы, ведал сбытом в гончарном магазине, самом старом и знаменитом в стране, ему лет пятьсот.

А. Возле храмового комплекса Киёмидзу?

К. Совершенно верно.

А. Я бывал в этом магазине. Купил миниатюрную чашечку. До сих пор храню.

К. Со дэс ка! Снова совпадение. Мы с сыном, когда он учился в школе, любили гулять возле храма Киёмидзу. Там, на возвышении, есть небольшая площадка с крышей, крытой корой кипарисов, она точно парит над обрывом. С площадки открывается изумительный вид на вечерний город и Западную гору. Стоишь, бывало, глаз не оторвешь от полыханья вечерней зари. Все замирает вокруг, огромный багровый шар солнца плавно опускается на гору... Потом мы заходили в магазин. Отец что-нибудь дарил сыну, тот сиял от счастья. Так что мы с вами могли встретиться в этом магазине. Поистине сама судьба привела вас в наш дом.

А. Хай, хай. Теперь, уважаемая госпожа, позвольте поговорить о вашем сыне. Понимаю, сколь нелегко открывать душу перед иностранцем. Да еще в такой день...

К. Пожалуйста, не беспокойтесь.

А. Итак, когда и где родился ваш сын?

К. В январе 1943 года в городе Оцу, префектура Сига.

А. Что означает имя — Кадзуя?

К. Смысл основного иероглифа — «бесконечное продолжение». Шла война, гибли миллионы людей, и государство призывало женщин рожать больше детей — будущих солдат. Я была патриоткой, но призыву не вняла. Хватит одного ребенка. Достаток в семье был скромным, не позволял обзаводиться кучей детишек. Я решила воспитать сына примерным гражданином, чтобы он мог достойно служить императору. Такую цель преследовала официальная пропаганда. На это было направлено воспитание мальчиков в семье. В имя Кадзуя входит еще два иероглифа: «камень» и «единица». Ну «камень» — понятно: твердый, непреклонный, а «один» — значит родившийся в первом месяце года.

А. Сколько смысла в одном имени!

К. Хай, хай. Без «смысла», господин, у японцев ничего не бывает. Ни шага, ни поступка, ни слова, ни взгляда. Что касается сына, мы с отцом звали его просто бой — мой мальчик. И в детстве, и когда уже стал дипломатом.

А. А он вас?

К. Папа и мама.

А. Какой знак зодиака был у сорок третьего года?

К. Овца.

А. Что он означает по восточному поверью?

К. Я не очень люблю этот знак. Воспитала в сыне прямо противоположные Овце черты характера. Скорее Дракон или Вепрь.

А. И все же?

К. Овца, считается у нас, обладает хорошим вкусом и страстной натурой. Кадзуя был именно таким. А вот пессимизмом и застенчивостью, тоже составные образа, вовсе не страдал. Манеры Овцы приятны, но характер капризен. Она умеет нравиться, легко приспосабливается к любому образу жизни и не испытывает материальных затруднений. Здесь — слепок с сына. Щедра, охотно делится с другими всем, что имеет. Тоже сходится. Во второй фазе своей жизни переживает трудности, но в третьей обретает спокойствие и достаток.

А. Кумо-сан, извините, а нынешний год?

К. Буйвола. Что здесь примечательного? Это животное — символ терпения и выдержки, но эксцентричное и фанатичное. Гневное, вспыльчивое, хотя внешне кажется спокойным. Буйвол упрям, скор на принятие решений, трудолюбив, дом его, у вас бы сказали, полная чаша. Неудач в делах не терпит.

А. Противоречивый образ.

К. Японцы так же воспринимают Буйвола. Утешимся, что год на исходе, на пороге новый год — Тигра. Считается счастливым для рождения ребенка, особенно мальчика... Что бы мне погодить и родить боя в этот год Тигра.

 

* * *
Мысли про себя

Человек родился. Радость и счастье. Но мы, русские, даже представить себе не можем, как приход нового человека обставлен у японцев. Первый крик младенца — первая церемония. Рядом с его подушкой ставят блюдо или чашку с рисом. Кое-где, чтобы голова в будущем была крепкой, у изголовья постельки кладут камень. Рис — жертвоприношение богам, камень — священное тело бога. Первый день жизни — снова обряд. Третий, седьмой дни — красочные ритуалы, исполненные особого смысла и таинственности. Далее — имянаречение, месяц жизни, сто дней, годик, три и семь лет. И несть числа диковинным действам взрослых, мир бытия и мир духов, реальность и сказка переплетены самым причудливым образом.

Как все это украшает жизнь!

Серым и однообразным покажется наше собственное существование. Отцы-основатели, не заокеанские, мать их подери, а наши, доморощенные, великие и гениальные, разрушившие и изничтожившие «до основанья» старый мир (зачем было — «до основанья»-то?). В старом было чем гордиться! Была великая национальная история и культура, Русь-матушка представала перед миром не нищей и убогой, как усердно вдалбливали нам в головы, а цивилизованным, просвещенным государством, с которым чопорная Европа разговаривала на вы. Пусть назовут мне пример, когда бы дочери одного государя (нашего киевского князя Ярослава Мудрого!) стали королевами сразу четырех держав. Могучей и неколебимой стояла святая Русь! А мы походя, одним махом революционного меча напрочь отсекли историю и память целого народа.

Чем гордиться ныне русскому человеку? Царем и князем — боже упаси! Самодержцы, супостаты, тираны. Плевать, что Петра и Екатерину мир нарек Великими и склонил голову перед их деяниями. Что светлейшие князья Потемкин, Суворов и Кутузов были спасителями Отечества. Что чтить, во что верить, если каждая новая эпоха, не успев утвердиться, подвергает анафеме свою предшественницу. Если миллионы людей поколение за поколением воспитывались на учениях и концепциях, которые ныне за ненадобностью, как ветошь, выброшены на свалку.

Да что концепции! Вспомним глумление над безобидной новогодней елкой! Источник мракобесия, рассадница невежества, блудница, прислужница класса помещиков и капиталистов (будто Пушкин не был помещиком, Энгельс — капиталистом, Ленин — дворянином) — на виселицу ее! В костер! Потом пошло-поехало. Легли на плаху вековые ритуалы рождения и погребения. Вместе с пасхой, рождеством, масленицей, постами. Распяли — шляпу, галстук, духи, обручальные кольца. Уму непостижимая дикость! Шляпу и кольцо возвели в разряд политических и идеологических проблем — и с треском провалили их. Устраивались дискуссии, не подорвут ли мини-юбки, джинсы, дискотеки идейную девственность советского молодого человека — самого-самого в мире. И грех, и смех.

Орды варваров не натворили столько, сколько мы сами. Сейчас судорожно пытаемся спасти, что возможно. Поздно, граждане-товарищи, поздно. Выхолощена душа. Это — страшнее всего.

А как насаждались новые обряды и обычаи? Суд — скорый, р-р-революционный. Мелькнули как-то кадры кинохроники. В литейку завода принесли младенца. Передают по цепочке из рук в руки. Парторг — профоргу, тот — комсоргу, далее — стахановец, в конце — сияющие от счастья молодые мать с отцом. Красная тряпка на ковше. Речи о победе мировой революции. Грохот, смрад, пылища. Называется — октябрины...

Наконец, поняли: мы — люди. Разрешили елку. Через десяток лет — галстук, шляпу, в конце пятидесятых молодежный вождь Шелепин на съезде комсомола (слышал собственными ушами) марксистски «обосновал» идеологическую чистоту обручального кольца. Ликуй, народишко!

Каюсь, и мне пришлось поупражняться на ниве омертвечивания вечнозеленого древа жизни. Однажды даже возглавлял респектабельную комиссию — «по выработке и внедрению новых обрядов и ритуалов». Что Ж тут особенного? То, что я — исконный потомок новгородских русичей, а обряды предназначались для мусульманской республики, в которой тогда жил. Ни меня, ни моих наставников это обстоятельство не смущало.

Поручили — суди и ряди. Помнится, начали с азов — как по-советски родить человека, завершили — как похоронить. Остальная жизнь была уложена, дай бог памяти, параграфов в сто. Регламентировали каждый шаг несчастного гомосапиенса. Напечатали списки: один — по искоренению, другой — по внедрению. Искореняли — настоящее, вековое, вошедшее в плоть и кровь. Официально это называлось — старое, отжившее, вредное, реакционное. Внедрялась, естественно, всякая казенно-показушная галиматья. К счастью, плоды нашей деятельности остались на бумаге. Никто в нее не верил, менее других — сами члены комиссии.

Новаторы меж тем не переводятся. Оказалась в тех самых краях на идеологическом троне некая ретивая бабенка. Я знал ее с комсомольской юности, суровая, мрачная, малосимпатичная. Земляки прозвали ее за глаза — железная леди. До того распоясалась эта «леди» на посту секретаря местного ЦК — спасу не стало. Решили граждане пройти с шапкой по кругу и на добровольные пожертвования благоустроить кладбище. В ноги бы поклониться! Вместо этого: кто посмел? Протаскивать в социалистические будни отрыжку чуждых нравов? Запретить, изъять вспомоществования, наказать. Запретили, изъяли, наказали. А баба ярится пуще прежнего. При одной дикости самодур — сирота. Супостатка приказала установить тотальную слежку за всеми, кто ходит на свадьбы, похороны, поминки. Люди стали бояться друг друга — вдруг кто донесет.

Руководительница та — не кишлачная дура (впрочем, какая дура додумается до подобного изуверства?), а доктор наук. Слава аллаху, свергли «леди» с идеологического престола. Вздохнул народ. Но кто поручится, что завтра на его голову не грянет новая напасть.

Снова с ленты магнитофона «Саньё»

А. Кумо-сан, на всех фото в альбомах рядом с сыном — вы...

К. Естественно, я — мать.

А. А где — отец?

К. Там, где положено быть японскому отцу и мужу — вне дома. Днем — на службе, в трудах и заботах. Вечером — тоже, только в баре или ресторане. На встречах с друзьями и нужными людьми. Муж у нас — опора и защитник семьи, кормилец, поилец, добытчик. Уходит из дома спозаранку, возвращается за полночь. Так — всю жизнь.

А. Ни одна русская женщина не выдержала бы такой жизни. Особенно, извините, если бы знала, что по вечерам ее мужа обхаживают хорошенькие юные девы. Встречают у порога бара, ведут беседу, подливают вина в бокал, танцуют с ним.

К. Провожают домой, часто — передают жене с рук на руки. Та в знак благодарности должна либо угостить деву, у нас она зовется хостесса, либо преподнести подарок. За то, что доставила благоверного,— ваше слово, мне нравится,— в целости и сохранности. Японки считают все это в порядке вещей. Еще жалеют мужа — устает. С улыбкой и кротостью ухаживают за ним. Не донимают семейными заботами. Они — полновластные хранительницы семейного очага, ответственные перед мужем и обществом за воспитание детей. Те редко видят отцов.

А. Я вспомнил знакомого японца. Сакаи Томисако, так его зовут,— президент небольшой фирмы, сам ведет ее дела в Москве, являясь одновременно представителем другой компании. Добродушный весельчак, приятный собеседник. Лет двадцать безвыездно живет в СССР, если не считать редкие наезды домой. В последние годы — в основном в связи с женитьбой или замужеством детей и рождением внуков. Подрастая, они узнают от взрослых о существовании таинственного «русского» дедушки, он живет в далекой стране, где широкие-преширокие реки и горы выше Фудзи-сан. Если хорошенько попросить богов, дедушка приедет, привезет диковинные гостинцы. «Однако когда приезжаю и беру внуков на руки,— смеется Сакаи-сан,— ревут, шельмецы. Чужой дядя!»

К. Мать в японской семье – не только символ нежности и ласки, но и носитель функции социального контроля. Она обладает влиянием, ей поклоняются, в чем-то ее побаиваются. Хотя во многом нам, японкам, не позавидуешь. Наше положение в доме и семье регламентировано традициями и религиозными догмами. Не знаю, приходилось ли вам слышать выражение «дансон дзёхи», что означает «уважать мужчину и презирать женщину». Увы, этим духом и поныне определяется сущность многих японских семей.

Советские мужчины, приезжая в Японию, проявляют обычные для вас знаки внимания: кланяются женщинам, уступают дорогу, целуют руку. Будь они повнимательнее, заметили бы: японки стесняются такого обхождения, норовят остаться в тени. Девушку страшит приход совершеннолетия: она знает — родители сами выберут ей мужа, отдадут в чужую семью, под власть свекрови. Буддизм проповедует, что женщина стоит ниже мужчины, она источник зла, несчастий и раздоров. Вот так, господин мой, и живем. Ведем дом, растим детей. И часто завидуем в душе... русским сестрам.

А. Каким вы хотели воспитать сына?

К. Женщина рожает тело, а не характер. Характер воспитывают... Начиная с колыбели. Не случайно говорят: какова душа в три года, такова и в сто лет. Непреложны принципы нашей системы воспитания — терпение, самообладание, воздержание. Им следуют в любой семье — современного патриция и плебея. Я хотела, чтобы мой мальчик с детских лет постигал суть высказываний древнего китайского философа Лао-цзы:

— Тот, кто знает, где остановиться, не подвергнет себя опасности.

— Тот, кто знает свой жребий, не будет унижен.

— Нельзя желать большего, чем тебе отпущено.

Наша мораль учит человека примиряться с ситуацией, какой бы она ни была; соблюдать установленные правила; ограничивать себя в развлечениях; причиной несчастий, если они приходят, прежде всего считать себя.

А. Кумо-сан, вы наказывали сына в детстве?

К. То есть как наказывала? За что?

А. За шалость, провинность. Ослушался, набедокурил. Вопрос для меня принципиальный, имеет свою предысторию.

К. Вы интригуете. Какую, если не секрет?

А. Секрета нет. Летом 1920 года два японских журналиста, Фусэ Кацудзи и Накахира Рио, брали у Ленина интервью. Первые японцы, оказавшиеся в его кремлевском кабинете. Заранее подготовили вопросы. Времени им отвели в обрез — тридцать минут. Но случилось непредвиденное. Не успели они рта раскрыть, как на них обрушился с вопросами сам Ленин. Решил, видимо, использовать представившуюся возможность. В том числе спросил: верно ли, что в Японии не наказывают детей? Читал, мол, в одной книжке.

К. Что ответили мои соотечественники?

А. Ответил Фусэ. Он был старше Накахиры, умудреннее жизнью. Восемь лет работал в России, прекрасно знал язык. Он поспешил сказать: да, верно, никогда не наказывают. Даже шлепка не дают? — не унимался Ленин. Даже шлепка. Японцы берегут детей больше, чем на Западе. Вообще у нас, добавил Фусэ, культ детей как основы семьи и государственности.

На встрече присутствовал сотрудник министерства иностранных дел, он подтвердил: ребенком жил с родителями в Японии, имел няню-японку, не помнит случая, чтобы она его наказала.

К. А другой журналист?

А. Молодой Накахира был совестлив и не искушен в жизни. Хотел сказать, как напишет потом в «Осака Асахи»: да, детей у нас берегут пуще глаза, но нельзя сказать — никогда не наказывают. Фусэ его опередил, и Ленин воскликнул:

— Да, это замечательный народ! Это настоящая культура. Это весьма важно...

К. Японцы знают об этом?

А. О чем?

К. О встрече Ленина с журналистами, характере беседы, детях?

А. Знают немногие. Книги Фусэ и Накахиры вышли более шестидесяти лет назад. Больше не переиздавались.

К. Весьма прискорбно. Японцы должны знать, что думал о них Ленин. Что же касается существа вопроса, правы оба газетчика: шлепок, конечно, случается. Я воспитывала сына не на основе страха и запретов, а опеки и ласки. Внушала: это — хорошо, это — плохо. Другие люди не одобрят.

А. Мнение других — это что?

К. Решающий фактор. Каждый из нас — часть группы. Семьи, товарищей по играм, сокурсников в вузе, сослуживцев на работе. Соседей, родственников. Мало ли кого. Жить надо так, чтобы они поняли, одобрили, поддержали — не порицали, не осудили, не осмеяли. Мы стремимся ничем не выделяться среди других. Эгоиста и индивидуалиста в Японии ожидает нелегкая участь...

Кадзуя любил празднества. Они устраиваются в городе чуть ли не ежедневно. Популярен праздник эпох, его проводит храм Хэйан в честь двух императоров: один перенес столицу на место нынешнего Киото, другой, спустя сотни лет, переместил ее в Эдо — теперешний Токио. Участники торжеств облачаются в костюмы разных эпох, изображают известных исторических личностей и персонажей. Получается яркий парад нравов, обычаев, одежд на протяжении тысячи лет. Причем рядом с деятелями, составляющими славу и гордость нации, например феодальными правителями Хидэёси и Минамото, шествуют те, кто прокрался в историю сбоку, под покровом ночи, даже, простите, под одеялом их любовницы.

Ходили мы также и на другие праздники: мальвы —посвящен божеству грома; рубки бамбука — проводится в разгар сезона дождей в июне; изгнания злых духов, сладкого картофеля, подношения тыкв. Возле храма Дзингодзи любовались кленами, в ботаническом саду — аллеей камфарных лавров, ветви их соединяются наверху, образуя зеленый шатер, на Северной горе — красными соснами, криптомериями и водопадом Бодай, на горе Омуро — сакурой, она цветет поз же других и называется «Луна на рассвете».

А. В дни празднеств японцы только созерцают и развлекаются?

К. Нет. Совершают нечто более важное и нужное, что понятно им одним и чего никогда, простите, не поймут иностранцы. Общаются с богами, душами предков, с природой.

А. Я ничего не сказал. Про себя подумал: блажен народ, сохранивший такие празднества. Для японца — это сама жизнь.

 

Не пора ли вспомнить о нашем юном человеке. Что с ним, где он? С ним все в порядке. Постигает мир в муниципальной начальной школе, в десяти минутах ходьбы от дома, на берегу реки Камогава. Выбор не случаен. Школа с отличной репутацией. Порядки строгие, знания дает основательные.

Задатки мальчика замечены. Газета «Киото симбун» проводила конкурс детского рисунка. Кадзуя нарисовал маму — кого же еще? — когда она пересыпала рис. II получил первый приз! В школе переполох — подрастает будущий Хокусай. Но впоследствии, когда учился в школе средней ступени, тоже близко от дома, минут двадцать пять езды на велосипеде, прогнозы изменились. Кумо — будущий Акутагава, его сочинение на вольную тему опубликовала газета «Асахи». Самая престижная национальная газета!..

Вы стали знаменитой.

«Вольной» темой сын избрал опять же — мать. Помню, как бережно, словно совершая священный ритуал, извлекли вы из стола ученическую тетрадь. Ту самую, с сочинением. Ямагути перевела. Моей маме 32 года, написал Кадзуя. Она у меня — самая молодая, самая умная, самая красивая. На празднике Гион все смотрели на нас и думали, что мама совсем не мама, а моя сестра. Она чувствует посторонние запахи, и это ее волнует. Здоровье у мамы слабое, но когда она не болеет, сама убирает в доме и садике. Мама сочиняет стихи. Дарит папе и мне. Ее любимое место в доме — кухня. Делает вкусные сукияки и торты. Скажу по секрету: один мамин торт получился соленый, а сасими — сладкое. Мама перепутала соль с сахаром. Они в шкафу рядом стоят у мамы что-то случилось с очками. Мама никогда не ссорится с папой. Если мне скажет строгое слово, я не боюсь, потому что она добрая. Моя мама мне очень нравится.

— Насчет соли и сахара — не шутка? — полюбопытствовала Ямагути.

— Был конфуз. Позабавились мы вовсю. Бой, не моргнув глазом, проглотил свою порцию и, заметив мое смущение, протянул тарелочку за добавкой. Ни слова, ни жеста. Думала ли я, что тот обед в кругу семьи станет известен всей стране. Позвонила одна дальняя родственница: «Нагако, почему ты не купишь хорошие очки? Может, прислать?»

Кадзуя рос крепким, сильным юношей. Занимался альпинизмом. Увлекался шахматами. Играл в самодеятельных спектаклях.

Но школьные годы — не вечны. Вот уже последний раз надета форма — черная куртка, брюки, фуражка. Несколько мешковато, но просто и скромно, никакого социального неравенства. Сын министра и сын ткача — внешне одинаковы. Прощальный вечер. Кумо Кадзуя как лучшему ученику поручено зачитать обращение школы к своим выпускникам.

Встал вопрос — куда? На семейном совете решили — на юридический. Обычно у японцев сын наследует профессию отца, и это соответствовало желанию Macao. Но он не стал неволить Кадзуя.

Вечная спутница-неразлучница, вы везете сына в столицу. Останавливаетесь в отеле «Хиллтоп» («Вершина горы»), отныне он станет вашим, «семейным». Вступительная лихорадка (в Японии «штурм» вуза начинается за несколько лет до подачи заявления: конкурс огромный, отбор безжалостно жесткий), и Кадзуя, измотанный (а с ним и вы), видит свою фамилию в списке зачисленных в токийский университет.

Ни вам, ни мужу не суждено было получить высшего образования. Что ж, сын восполнит семейный «пробел». Пройдет два курса — публичного и политического права. Составлен жесткий план. Занятия — круглые сутки. Сон — урезан до предела. Отдых — в интервалах между лекциями и семинарами. Друзья — только самые-самые. Спорт — чтоб выжить. Для любимой музыки, живописи, шахмат — увы, времени почти нет.

Кадзуя уехал из родительского дома. Вы надеялись — на время (окончит учебу, вернется в Киото, обзаведется семьей). Оказалось — навсегда. Правда, случались наезды — каникулы, праздники. Дни пролетали, как кадры в немом кино. Не успевали наглядеться — снова сборы в дорогу. Хоть и недалекую, до Токио на «Хикари», скоростном суперэкспрессе, езды не более трех часов, но расставания давались нелегко.

Вы часто наведывались в Токио. Останавливались в том же отеле «Хиллтоп». Постоянной клиентке, вам оказывали подчеркнутое внимание, предоставляли «ваш» номер, кормили в том же зале и за тем же столом (четверть века спустя мне предстоит вместе с вами поужинать за ним), где вы сидели в первый приезд. Для сына была снята комнатка в частном доме.

Кадзуя мужал на глазах. При встречах уже не летел к вам сломя голову, не повисал мягко на руках. Подходил степенно, приветствовал ломким баском, на лице стеснительная улыбка. Не без грусти замечали вы эти перемены. Детская порывистость уступила место юношеской сдержанности.

Лицо приобрело слегка продолговатую форму, которую, говорят, имело в прошлом большинство правителей Японии, она служит выражением интеллекта, уравновешенности и чувствительности. Четко сбалансированы пять жизненных черт — брови, глаза, нос, рот, уши. Ни единого изъяна. В красивых притягательных глазах— здоровье, ум и темперамент. Напряженно сжатые губы свидетельствовали о твердости характера и самоуверенности. По законам физиогномики, жизнь сына должна уподобиться полноводной реке.

 

Кадзуя уезжал в Советский Союз.

Он давно окончил университет. Позади шесть лет службы в посольстве ФРГ, там же пройден курс знаменитого гейдельбергского университета. Теперь работает в департаменте информации и культуры министерства иностранных дел. Начальство довольно молодым дипломатом. Недавно получил повышение.

И вот — командировка в Россию.

— Здравствуй, товарищ! — воскликнул Кадзуя, смеясь и обнимая мать, едва переступил порог дома.

— Что ты сказал? Я ничего не поняла.

— Я поздоровался, мамочка, по-русски. Назвал вас не «госпожой» или «мадам», а «товарищ». Так в России обращаются друг к другу со времен революции.

— Страсфу, тофариса,— повторили вы.

Кадзуя расхохотался.

— О, для начала совсем не плохо. Не взяться ли нам, мама, за изучение русского языка?

— Зачем мне это?

— Как зачем? Поступили бы в общество дружбы. Концерты, встречи, курсы. Съездили бы в Москву.

— Содес. В Москву, конечно, заманчиво. Посоветуюсь с папой. А тебя поздравляю. Еще один иностранный язык.

— Ехать в страну, даже на короткое время, и не уметь сказать двух фраз на языке ее народа считаю неприличным. Русский я начал изучать еще в Германии. Интересный язык, но сложный, масса склонений и спряжений. Некоторых звуков у нас совсем нет, например «л». Японцы произносят — «Ренин», «рюбов».

— Ленин,— повторили вы.

— Ну, мамочка, вы — гений! Вернусь, непременно займусь вашим самообразованием. В Москве накуплю учебников, словарей.

Сыну 29 лет, а он и не помышляет о женитьбе. Вы пытались говорить с ним. Тайком приглядывали невест. Хотелось внуков.

— Не спешите,— отшучивался сын.— Дослужусь до министра, тогда женюсь.

— В детстве ты хотел стать императором и никак не мог понять, что вряд ли старший из принцев уступит свое право на трон сыну гончара и учительницы. Наивность, простительная для ребенка, теперь ты взрослый, и снова — шутки.

— Вот поеду в Россию, подыщу невесту. Какую-нибудь Татьяну. Дадите благословение на русскую жену?

— Если полюбите друг друга.

— Почему Кадзуя назвал это женское имя?

— Татьяна — это Пушкин. Любимый писатель. Видите на полках его книги. Толстой, Достоевский, Горький, Чехов. Чехова особенно ценил. В школе ставил «Вишневый сад». Репетировали часто у нас, наверху. Однажды приключилась незадача. Не пришла «артистка». Расстроились, вижу, ребята. Спектакль был на выходе, последний сбор и — надо же.

Я хлопотала на кухне. Вдруг Кадзуя сбегает ко мне.

— Мамочка, выручайте! Снимите фартук. Вот пьеса. Читайте...

— Бой, дорогой, это невозможно. Я совсем не знаю текста.

— Ничего. Вы у меня умница. Все можете. Прочтите вот здесь и здесь, а там Тиэко подойдет...

Что делать. Сняла фартук и стала... Раневской. Теперь-то я прекрасно знаю чеховскую пьесу. Дважды видела во МХАТе спектакль... Любил Кадзуя русские песни. Впрочем, кто их в Японии не любит — и министры, и рыбаки.

(Свидетельствую: сверх оных — губернаторы и мэры, депутаты парламента и бармены, писатели и таксисты, гейши и журналисты. Все поют «Катюшу», «Подмосковные вечера», про Стеньку Разина, бродягу, «Любушку». Знают слова и мелодию лучше нас, русских. Кто не поверит, пусть... споет. Хотя бы «Из-за острова на стрежень». Голову на плаху — не сможет. Про «Любушку» не спрашиваю. Никто не помнит. Я — тоже, пока не услышал в Ниигате. В исполнении мэра Каваками, ныне покойного, и других отцов города. Они пели, а мы, группа советских туристов, разевали рты, как рыбины на берегу. Хоть провались со стыда. После этого достал старый песенник. Зубрил, как школяр... Чем покорили загадочную душу японца наши песни? Напевностью, лиризмом, грустью? Пожалуй. Задорных, плясовых, шуточных — слышать не приходилось.)

— Кадзуя,— спросили вы, угощая сына домашним» яствами,— почему именно тебя направляют в Россию? Ведь эта страна не входит в круг твоих служебных интересов.

— Россия, мамочка,— великая нация. Без нее мир не полон.

— Россия нужна Японии?

— Очень. Больше, нежели мы ей. Природа мудро распорядилась. Под рукой у нас — сибирский лес, газ, нефть, каменный уголь. А мы возим с Ближнего Востока, Канады, Латинской Америки. Платим втридорога.

— Да у тебя, я погляжу, целая концепция.

— Отношения с Советами, мама, меня давно волнуют. Как-то изложил свои взгляды начальству. Россия — не враг и не потенциальный агрессор, как внушает народу официальная пропаганда, а историей данный нам сосед, союзник и партнер в делах.

— Начальство выслушало тебя?

— Выслушало. Но деликатно дало понять: Кумо, занимайся своим делом. Я отвечал: отношения с Россией — это и есть мое дело. Дело всех японцев. Но политику, ответили, делают не все — кому положено...

— Но ты не ответил, почему именно тебя посылаю

— Просто случай, мамочка. Заболел сослуживец. Я попросился. Пришлось срочно входить в курс дела.

— А цель, если не секрет?

— Провести переговоры о научном сотрудничеств. Да, чуть не забыл. Вам кланяются мои бывшие профессора.

— Домо аригато. Где вы встретились?

— Позвонил в офис ректор университета Хаяси-caн пригласил зайти. Был крайне внимателен. Оставил отобедать. Тут подошли другие. Спрашивали о вас. Наговорили кучу комплиментов о стихах.

— Увидишь господ, поклонись от меня. Но откуда им известно про стихи. Я ведь ничего не публикую.

— Знают, мамочка, и давно. Я показывал, еще когда учился.

— Ах ты проказник, бой! Тайком от матери.

— Каюсь, каюсь... Давно пора сборник издать.

— Зачем? Лавры Сей-Сенагон и принцессы Нукад меня не прельщают. Пишу для себя. Вижу, и вам с отцом доставляю удовольствие.

— Тем не менее,— не унимался Кадзуя,— книжка бы не помешала. Мои сослуживцы удивляются: мать поэтесса, а прочесть ничего нельзя.

— Чего проще. Назови их, и я каждому пошлю по танка.

— Ну, мамочка, вы неумолимы. Ладно, оставим этот разговор до моего возвращения... Хаяси-сан просил меня зайти в Москве в университет, встретиться с господином Петровским, ректором, передать в качестве дара лингафонное оборудование.

— Я рада за тебя. В Ясную Поляну не заглянешь?

— Вряд ли. Далеко от Москвы, в другой префектуре. А времени — в обрез. В другой раз непременно съезжу. А теперь погуляю по Москве. Музей Пушкина, галерея Третьякова, Большой театр, есть что посмотреть. Схожу на Красную площадь. Там могила Ленина и других выдающихся людей. Среди них — один японец.

— Японец в центре Москвы? Невероятно!

— Да, мама.

— Кому такая честь?

— Сэн Катаяме. Революционеру. Дочь, говорят, сейчас живет в Москве.

 

... Просто случай.

Именно так он сказал. В тот, последний вечер.

Раскаленными шипами вонзились слова в мозг. Жгли, терзали, раздирали черепную коробку.

Неужели жизнь — игрушка в руках слепого случая? «Просто случай» и — нет человека. Моего единственной сына. Милого, родного, ненаглядного.

Время, люди — все потеряло смысл. Перестало существовать. Вы сидели в кресле, расскажет мне Масао-сан, строгая, с неподвижным лицом, отрешенная от жизни. В черном европейском костюме, черной шляпе, черных туфлях. В салоне мельтешили какие-то тени — вы не различали их. Раздавались неясные звуки — не слышали. Забыли, где вы. Что с вами. Куда и зачем летите.

Что-то отвлекло. Ах, это вы, Масао-сан...

— Очнись, мама. Стюардесса спрашивает...

— Что? Какая стюардесса?

— Это я,— миловидная девушка в темно-синей униформе склонилась над вами.— Мое имя Татьяна. Может, госпоже угодно...

— Как вы сказали? Татьяна?

— Да.

— Та-тья-на! — тихо, по слогам, одними губами выговорили вы, не сводя пристального взгляда с лица девушки.— Так это за вами летел мой сын?

— Нагако, что с тобой? — всполошился Масао-сан.— Что ты говоришь?..

— Да, да. Простите... Мне ничего не нужно,— сухо проговорили вы. Впервые в жизни не ответив на улыбку.

И снова куда-то провалились. Смежили веки. В тот, последний вечер... Теперь все — последнее. Взгляд, поцелуй, разговор, ужин, прощание. Все, все, все...

Она услышала голос Кадзуя, он за дверью снимал туфли. Бросилась к сыну, приняла плащ, зонтик. Он прижался к ней, обмякший, теплый, родной. И произнес эти невозможные слова: здравствуй, товарищ. Сразу заполнил собой их маленький домик. Чего, собственно, волноваться. Предстояла обычная командировка. Его немало мотало по свету.

Но в тот вечер... Кадзуя не позвонил, сам приехал. Почему? Предчувствие? С какой стати? Поехал на вокзал, взял билет на «Хикари» — и дома. С родителями не виделся с июня. И иной повод был. Получил первую премию, бонусы, в новой должности. Привез кучу подарков. Раздавая домашним, радовался, как ребенок.

Логично, естественно. И все же. Почему именно перед этой поездкой потянуло домой? К матери с отцом?

Неужели... Нет, не может быть. Вы гнали эту мысль от себя... Неужели бой что-то чувствовал? Неясное, неуловимое? Не цепляющееся за ум? И от его сердца — к сердцу матери. Иначе чем объяснить ее настойчивость. Боги давали знак. Она, несчастная, не поняла. Не оборонила сына. Не остановила его корабль. Не полетела вслед птицей. Могла и не сделала...

О всемилостивейшая богиня Аматэрасу! Сейчас вокруг нее все — русское. В аэропорту Нарита провожал на посадку — русский чиновник (с неприязнью отметила: деликатный, обходительный). Самолет — русский. Экипаж — русский. Надписи в салоне — на русском языке. Еда русская, она не притронулась, а папа ест с удовольствием. Пространство под ними, огромное, без конца и края— русское. И небо, и облака...

И облака...

Как же так, мой мальчик, ведь ты Кумо — человек над облаками. И не смог подняться, взлететь. Фамилия дала осечку. Не оправдала себя.

Им сообщили. Была создана авторитетная комиссия из советских и японских специалистов с привлечением американцев по расследованию причин катастрофы. Выяснилось: повинен японский экипаж. Никто более. При взлете в Шереметьево «Боинг» стал резко набирать высоту, оказался в «закритических углах атаки», машина не справилась и рухнула на землю. Японская сторона не имеет к России никаких претензий.

Что это меняет? Россия отняла у нее сына. Отняла и ее жизнь. Что их теперь с отцом (отец — кому? мать — чья?) ожидает? Впереди — сиротская старость. Ни слова родного, ни ласки, ни сыновней поддержки.

Все отняла — Россия. Он летел к ним с оливковой ветвью мира. Нашел смерть.

Знали бы русские, кто лег в их землю.

Мало таких людей в Японии. Политика ее не занимала. Сторонилась собраний и митингов. Не подписывала листков, которые раздаются на каждом людном перекрестке. Дом, семья, поэзия — круг ее интересов. Но она имела голову, глаза и уши. Не могла не видеть, как из России создают образ страны, извечно враждебной Японии. Со страниц газет, экранов телевизоров, с парламентской трибуны, университетских кафедр.

Антисоветские листки висят в вагонах метро, трамваях, автобусах, поездах. На площади перед токийским вокзалом много лет стоит транспарант, не объедешь, не обойдешь, с требованием вернуть «северные территории». Парламент раз за разом принимает аналогичные резолюции, причем обязательно подчеркивается — единогласно. 9 августа стало фактически антисоветским днем. Истерия доходит до белого каления.

Лет двадцать подряд некий господин по имени Акао Бин, именующий себя лидером партии великой Японии, устанавливает на Гиндзе в один и тот же день недели на одном и том же месте грузовик с открытым кузовом и обрушивает на головы прохожих поток брани. Мощный динамик стократно усиливает звук. К фанатику привыкли, никто его не слушает. Тем не менее Акао Бин — своеобразный живой символ главной столичной магистрали.

О чем вещает оракул? Русские — враг номер один. Коварные, хитрые, жестокие. Не верьте ни одному их слову, ни одному действию — все обман. В минувшую войну они вероломно напали на Японию, хотя мы были верны взаимным обязательствам. Никаких договоров, соглашений с Россией! Никакого сотрудничества! Единственная цель этих варваров — напасть на Японию, покорить мир. Вооружение и дружба с Америкой — вот что спасет Японию и японцев. Смерть русским!

...Однажды мы прогуливались по Гиндзе с Сергеем Хариным, представителем союза обществ дружбы. Превосходный летний день. Транспорт не ходил. Улица цвела, как девушка в праздничном кимоно. Прямо на мостовой — кафе, закусочные под зонтиками. Автоматы с соками. Всевозможные лотки, сувенирные палатки. Скамейки.

Присели за столик. Подошла официантка. Поставила по стакану холодной воды. Приняла заказ.

И вдруг... По ушам ударил мощный звуковой заряд. Он! Мы увидели неподалеку, на углу Гиндзы и одной из боковых улиц черный грузовик с намалеванными на бортах надписями.

— Не заставил себя ждать,— недовольно заметил Харин и с сожалением посмотрел вслед официантке. – Жаль, сделали заказ. Не даст этот ворон спокойно посидеть.

— Не волнуйся. Выпьем кофе и уйдем.

— «Дамы и господа! — понеслось из громкоговорителя. — Сегодня, как и в прошлый раз, я хочу сказать вам: русские — главные враги японцев. Хотят напасть на…» И пошло поехало.

— Помниться, как раньше браво выглядел этот молодец. Метался по кузову как матадор на корриде. Того и гляди, перепрыгнет через борт и побежит в наступление на Россию. Теперь поседел. Стоять уже не может, сидит на стуле.

«Советские ракеты нацелены на Японию. Первый же ядерный удар уничтожит Токио, Иокогаму, Нагоя, Осака, Ниигату. В тот же час начнется вторжение орд варваров на Хоккайдо... Проснись, Япония! Ты на грани смерти! Нам нужна мощная современная армия. Нужно ядерное оружие. Да здравствует великая Япония!»

— Уйдем отсюда. Минута, и у меня лопнут барабанные перепонки. Этот господин неистощим на импровизации.

 

... Казалось, полету не будет конца. Подошла стюардесса. Помогла откинуть назад спинку кресла Достала плед, укрыла вас. К ногам придвинула маленькую скамеечку. Погасила свет над головой.

— Поспите мадам, станет легче,— в глазах сострадание.— Если понадоблюсь, пожалуйста, нажмите кнопку.

Юное кроткое создание. В чем провинилась она? В том, что русская? Глупо. Стало стыдно за минутную слабость и мстительные мысли. Нельзя горю брать верх над рассудком.

Вспомнился ранний рассказ Акутагавы. К профессору пришла женщина, мать одного студента, который почему-то перестал посещать лекции. Она сообщила, что сын заболел и умер. Профессора потрясла печальная новость, но особенно удивило поведение матери. Она улыбалась. Нечаянно он уронил веер. Наклонился, чтобы поднять, и тут увидел руки женщины. Они нервно теребили носовой платок, словно пытаясь изорвать его в клочки. Женщина смеялась — лицом и плакала — сердцем.

В Шереметьеве, когда колеса самолета коснулись посадочной полосы, дыхание остановилось. Мысль молния: здесь!.. Возможно, на этом самом месте! Самолет разбежался, начал подъем...

 

Вас встречали. Представители министерства гражданской авиации союза обществ дружбы, японского посольства, отделения авиакомпании «Джал».

Утром в отель «Россия», где вы остановились, явился Юрий Смирнов, сотрудник ССОДа, с мягкими, приятными чертами лица, с совершенным знанием японского, и вы поехали на кладбище.

Стояла поздняя осень. Но день выдался по-летнему солнечный и теплый. Над могильным холмиком печально повисли ветки белой березы. Листья облетели, лишь кое-где оставались одинокие золотистые лепестки.

Что-то промелькнуло перед глазами. Бабочка! Темно-малиновая, пятнистая. Покружила, опустилась на могилу. Откуда? В такую пору?

Подошла женщина. В темном плаще, пожилая, простое, скорбное лицо. С кувшином и букетом ярко-красных роз. Поставила кувшин и цветы на холм, крестным знамением осенила могилу. Постояла, отошла.

Спустя минуту вернулась. Спросила Смирнова.

— Вижу — не русские. И молятся не по-христиански.

— Японцы это, бабушка.

— Кто у них? Могилка, вижу, свежая, землица еще не обсохла.

— Сын. Погиб в катастрофе.

— О господи, сохрани и помилуй. Поди, уедут обратно?

— Да. Через неделю.

— Скажи им, милок. Я прихожу сюда часто, буду обихаживать ихнюю могилку. Весной цветов живых насажаю.

— Спасибо вам, бабушка.

— Звать как, сына-то?

— Кадзуя.

— А по-нашенски?

— Костей.

— Помолюсь за Костюшку, свечечку поставлю... Помоги им Христос.

В машине, когда возвращались в Москву, вы спросили тихо:

— Смирнов-сан, кто эта сердобольная дама?

— Не знаю. Наверное, приходила к своим.

— И цветы предназначались им?

— Должно быть.

— Она отдала их нам?

— Да.

Вы снова ушли в себя. Затем еще спросили:

— Почему она вернулась и о чем говорила?

— Поняла, что вы — иностранцы. Просила передать, что будет ухаживать за могилой. Помолится за упокой души Кадзуя.

— Какая жалость!

— О чем вы, мама? — встревоженно глянул на вас Macao.

— Как же! Я не успела поблагодарить. Не узнала даже имени.

— Успокойтесь, Кумо-сан,— сказал Смирнов.— На ее месте могла быть любая русская женщина.

...Оказалось, Смирнов встречался с Кадзуя. Сопровождал в университет, присутствовал на переговорах с ректором Петровским. Это был последний день его пребывания в Москве. Затем заехали в магазин «Мелодия», Кадзуя накупил пластинок. В отеле «Метрополь» взяли чемодан и поехали в Шереметьево. Прощаясь, условились встретиться в Токио...

В номере отеля, вечером, когда Macao ушел в спальню, вы прикрыли дверь, присели к столу. Взяли ручку, лист гостиничной бумаги. За окном жарким огнем полыхали крупные звезды на пиках кремлевских башен, над ними, высоко-высоко в темном небе, рассыпались мириады их маленьких сияющих сестренок, свет их пульсировал, временами исчезал, вновь появлялся.

Иероглиф, другой, третий. Рождались стихи. Первые на русской земле...

Приехала мать в Москву,
Где покоится прах ее сына,
Чтобы увидеть образ его.

У могильного камня, где японское вьется письмо,
Возожгу поминальные палочки любви материнской.
Сострадание женщины русской,
Что кувшин для цветов наполняет водой,
Вызывает во мне чувство благодарности.

Незнакомая, таинственная Россия открывала свой лик. Вспомнилось: у русских — широкая душа. Кажется, Толстой. Тогда не поняла. Разве размер души зависит от национальной принадлежности. Если у русских — широкая, то какая у японцев или китайцев?

Теперь начинала понимать. У этого народа свои представления о времени и пространстве. За девять с лишним часов, что они с Macao пробыли в самолете, можно несколько раз облететь Японию. Равнины русские не окинешь взглядом. На них могучие леса. В Японии лес — всегда взгорье или ущелье. Реки здесь полноводны, неторопливы, с белыми пароходами на груди. Города с прямыми, как стрелы, улицами, огромными площадями. Глохнешь и немеешь от всего этого.

Подспудно, против воли, зрело сознание: нет, Россия — не страна варваров. Полудиких, волосатых чудовищ. Несусветная чушь.

Ни один человек не сказал: я не люблю Японию, ненавижу японцев. Вы видели на лицах собеседников неподдельный интерес. Участие и сострадание, как только узнавали о вашем горе. Академик Петровский отложил свои дела, беседовал с вами о путях сотрудничества ученых двух стран, словно продолжал прерванный на время разговор с Кадзуя, пригласил отобедать. Смирнов предложил за счет ССОДа продлить пребывание в СССР, свозил в Ленинград. Аэрофлот выделил автомашину.

Юдоль печали — Пискаревское кладбище. Более полумиллиона смертей за 900 дней жесточайшей блокады. Без хлеба, воды, тепла, электричества. Вы ходили меж рядов могил онемевшая. Ни о чем подобном ранее не подозревали. Для японца минувшая война — это Тихий океан, Перл-Харбор, морские сражения, захват чужих стран и народов и жестокая месть — Хиросима, Нагасаки, бомбардировки, уничтожившие Токио.

Конечно, слышали вы, Россия тоже воевала, и долго. Но вот перевели вам слова из детского блокадного дневника, написанные неровным почерком, угасающей рукой, они раскаленным углем вонзились в сердце. «Все Савичевы умерли. Осталась я одна». Исчезли с лица земли не только целые семьи, это пережили и японцы. Исчезли тысячи селений и городов. Этого не переживал никто.

Какую силу духа надобно иметь! Чтобы выстоять и победить. Хотелось пасть ниц перед мужчинами и женщинами, которые были вокруг. Они не улыбались, как японцы, улыбок вообще мало. Сосредоточенны, озабоченны. Женщины с туго набитыми сумками, вы уже знали, что в них — продукты. Напряжены, немодно одеты, торопятся домой кормить своих близких. Супермаркетов нет, товаров мало, везде очереди и толчея. Сервиса просто не существует. На улицах невозможно выпить чашечку кофе, присесть, отдохнуть. Ни одного автомата.Да, жизнь русских и сегодня нелегка.

Может ли такой народ хотеть войны? Не может. Надобно освободить глаза японцев от антисоветской пелены, снять шоры. Показать подлинную Россию, которую видели они с Macao.

Перед отъездом вы снова побывали в Николо-Архангельском. Цветы в кувшине были свежие. Снова она! Русская женщина в темном платке. Хотелось увидеть, обнять, поклониться. Попытались выяснить у служителей кладбища, кто эта женщина, к кому ходит, где живет. Никто не знал.

— Спасибо,— произнесли вы. Медленно, по слогам Первое русское слово.