На главную

Книги - это инструмент
насаждения мудрости

Ян Амос Каменский

     
  Бомбардировка
 
  Атомное оружие
  Холодная война
  Движения за мир
  Ядерная угроза
 
  Документы
  Галерея
  Биографии
  Библиотека
 
  От создателей
  Гостевая книга
  Ссылки
   
 
Сайт поддерживается
журналом «Скепсис»
 

 

Валентин Архангельский.
Кумо-сан

 

* * *

На обратном пути в салоне самолета к вам подошла стюардесса. Молоденькая русоволосая девушка в униформе. Это была не Татьяна. Вы искренне пожалели. Хотелось еще раз увидеть ее, познакомиться поближе. Загладить былую неловкость. И пригласить в Киото. Показать свой домик, комнату сына, созвать его друзей. Сын обещал привезти из России Татьяну — не успел. Что ж, мать сделает это за него...

Россия, мамочка,— не враг и не потенциальный агрессор, звучали в ушах слова сына. Россия — великая нация, историей данный нам сосед, союзник и партнер в делах.

...Вас встретили в офисе общества «Япония — СССР» будто давно ждали.

— Мы очень рады, Кумо-сан. Присаживайтесь. Кофе? Чай? Сок?

— Кофе, пожалуйста.

Вы присели за низкий столик, напротив немолодой, скромно одетой женщины. Изложили свою просьбу.

— Завтра вечером,— сказала она,— соберется правление. Приходите, пожалуйста.

— Со дэс ка. Нет ли при обществе кружка русского языка?

— Сейчас нет. Но нам известно, телекомпания Эн-Эйч-Кэй открывает курсы. Постараемся договориться, если желаете.

— Окажите любезность.

— Хай, хай. Мы знаем о вашей трагедии, Кумо-сан. Примите искренние соболезнования. Как съездили в Советский Союз?

Вопрос был неожиданным. Кроме сестры, что живет с вами, мало кто знал о поездке. И вот...

— Извините, я не сказала. Когда вы уехали, мы позвонили в Москву, просили оказать содействие. Получили из ССОДа телеграмму, что все дни с вами находился Смирнов-сан.

— Он опекал нас с мужем, как сын родной.

— Я рада. Он бывал в Киото. Мы давно знакомы.

Неожиданно для себя вы почувствовали расположение к сидевшей напротив женщине. И открылись ей. Поведали, с каким камнем на сердце летели в Москву. Как неприязненно восприняли русскую стюардессу. Как происходил перелом в душе. Отчужденность и предубеждение уступили место настороженному интересу, затем пришло понимание. Про русскую даму с букетом роз. Поездку в Ленинград, обжигающий сердце дневник девочки-блокадницы. Прочли стихи, что сочинили в московском отеле.

— Знаете, о чем я подумала. Соберем-ка мы женщин-активисток общества, вы поделитесь впечатлениями о поездке. Люди у нас замечательные. От профессоров университетов до домохозяек. Кстати, сразу и познакомитесь с будущими коллегами по женской секции.

Вы стали членом общества «Япония — СССР». Самого массового общества дружбы с нашей страной. Неожиданно для вас самой жизнь сделала крутой вираж. И хотя боль утраты не затихала ни на минуту, вы нашли в себе силы и с головой окунулись в новые заботы. В женской секции более ста человек. Дел хватало всем.

Мне неведомы ваши друзья, но «следы» их присутствия в доме я обнаружил с первой минуты. В комнате Кадзуя «представлены» едва ли не все меридианы и параллели моего Отечества. Кремль, Смольный, «Аврора». Книги с автографами известных писателей, которые составили бы честь любой библиотеке. Видеофильмы, фотоальбомы, пластинки. Как добрые гиды, пурпурный бухарский халат и тюбетейка изумительной ручной работы повели меня в Узбекистан, янтарное ожерелье напомнило о Прибалтике, цветастый рушник поведал о связях Киото с Киевом. Румянолицые матрешки всех калибров и расцветок! А дымковская игрушка, хохлома, гербы древних городов, лапти, ложки, буклеты, значки. Целый мини-музей.

Позже мне скажут: все вручено здесь — в доме. Как и мой гжельский самоварчик. Моряки и рыбаки, ученые и деловые люди, артисты и писатели, представители второй древнейшей (если СПИД покончит с первой, тогда мы, журналисты, неровен час, возглавим «табель» о рангах), как автор этих заметок. И несть числа тем, кто переступал порог вашего дома.

— Пусть душа Кадзуя радуется. Вон сколько у нас теперь друзей,— сказали вы.

...

— Японцы любуются цветением сакуры — это называется ханами, снегом, в Киото он редок, но бывает,— это юкими, луной — цукими. Для меня нет лучшего зрелища, чем эти вещицы. Приду утром, перетру, расставлю по местам и — не могу оторвать глаз.

Я не часто бывал у японцев дома. Не принято звать. Сколько «набивался» в гости к Ямагути! Мило улыбается, удивленно округлит карие глаза, хай, хай, зайдется в извинениях, обещает и — только. «Нет» не говорится, японцы вообще не умеют отказывать. Деликатный отвод начинается исподволь: мол, бедно, тесно, ничего хорошего в квартире нет (вся ее «квартира», поведала как-то,— одна-единственная комната в муниципальном доме, в двух часах езды от Токио, далековато, зато втрое дешевле), сядут с мужем обедать, все, что нужно, достают, не вставая с татами. За это «достаю, не вставая» я отныне хоронюсь, как за щит варяжского воина, когда начинаются сетования жены насчет малости нашей собственной квартиры.

И все же в традиционный японский дом я был зван. Совершенно неожиданно. За неделю до знакомства с вами. Приключилось это не в старой столице, а значительно южнее — в Хиросиме, куда я ездил для встречи с мэром Араки. От века в той местности, у подножья горы, ютилась небольшая, ничем не примечательная деревенька. У нас бы сказали: забытая людьми и богом. Но японские боги, напротив, не забыли, даже оборонили деревеньку от атомного смерча. Теперь здесь окраина раздавшегося вширь и ввысь миллионного города.

И произошло чудо. Легши спать бедными селянами, все, кто имел здесь земельные наделы, проснулись богатыми горожанами. Деревянный дом, в который привела меня судьба, довольно просторный, со многими помещениями, садом с неизменным каменным фонарем, оказался вместилищем приличного капитала. Не сам он, земля вокруг него. Она в городах Японии, вычитал я, ныне измеряется не метрами, а сантиметрами. У Ясуи и Такэко Юсимото, моих гостеприимных хозяев, тоже членов общества «Япония — СССР», сантиметров этих оказалось прилично. Появилась возможность открыть собственное дело, и они открыли — гончарное.

Жилище поразило меня очарованием возвышенной простоты и скромности. Интерьер в классическом национальном стиле. Комнаты просторны, хотя потолки невысоки, и почти пустынны. Никакого убранства в нашем понимании. Оно, конечно же, имеется, но аккуратно уложено и прибрано. На невидимых глазу полочках, в нишах, за невидимыми занавесочками. Комнаты «опоясаны» узкой крытой терраской. Вместо окон и дверей легкие подвижные перегородки — сёдзи. Достаточно слабого усилия, сёдзи раздвигаются, и с одной стороны — выход в сад, с другой — вход во внутренние помещения. В саду, еще зелено-багровом в конце ноября, первое, что бросилось в глаза среди кустарников и деревьев,— улыбающийся до ушей толстячок на сером камне. До чего симпатичная мордашка! Обнажен до пояса, с выпирающим брюшком, мясогрудый, широколицый, с непокрытой головой.

— Господин Дайкоку,— пояснила Такэко-сан.

— Господин? Этот каменный истуканчик?

— Этот. Бог счастья и благополучия. Японцы — великие оригиналы. Гору свою тоже зовут — госпожа Фудзи.

Не всем Дайкоку, видать, приносит счастье.

У вас в садике он тоже стоит, но дом несравненно скромнее. Словно игрушечный — маленький, аккуратный, опрятный, с бесчисленным множеством горшочков с цветами перед фасадом.

Когда мы вошли в гэнкан, приподнятый над землей парадный вход, размером с нашу ванную-хрущевку, Двум дюжим европейцам не повернуться, сняли обувь. Входить в дом в туфлях — ни-ни. Надели тапочки, два-три шага внутрь, сняли, остались в носках. В жилых помещениях — только так. Я уже знал: неведомые мне люди из числа домочадцев почистят обувь и поместят в ящики. Перед уходом туфли окажутся на прежнем месте, только повернутыми носками к выходу. Вам подадут рожок, помогут обуться. Если понадобится, опустятся на колени, завяжут шнурки. С божественной улыбкой на лице — прекрасные женщины в прекрасных кимоно.

Не вздумайте возражать. Ничего стыдного для них в этом нет.

Первый этаж — ваша с мужем комната. Посредине — низкий стол, мягкие кресла. Для русских гостей. Пол застлан татами — эластичными соломенными циновками цвета спелого салата. Они стандартны — около двух метров в длину, одного — в ширину. По количеству татами определяется размер помещения.

Слева от входа — кухонька. Пожилая японка, ваша сестра, хлопотала на кухоньке, бросая робкие взгляды в сторону тучноватого пришельца. Когда подоспело время обедать, она поставила на стол десятка два блюд. Но вместе получится не более одной нашей тарелки. Поэтому, когда мы читаем, что трапеза древних китайских императоров состояла из двухсот-трехсот и более блюд, не будем падать в обморок. Это — правда. Бамбуковый лепесток — блюдо, капля соевого соуса — блюдо, кусочек плавника акулы — объедение! — блюдо...

Раздвинулись сёдзи, и взору открылся садик. (Чувствуете: «домик», «комнатка», «кухонька», «садик», впереди будут — «туалетик», «умывальничек», «полотенчико», «мыльце», зубная «щеточка» — без уменьшительных и ласкательных суффиксов в японском доме не обойтись.) Не представляю, как пользоваться этим микроскопическим кусочком природы. Я поостерегся переносить туда свое медвежье-российское туловище. Не ровен час, переломаю все.

Невольно мелькнула мысль. Вот бы кого на дачу под Москвой — японцев. По вашим понятиям, я — помещик. Полгектарища земли! Но хозяин никудышный, как, впрочем, все в округе. Ленивые и неумелые. Строения ветшают, разрушаются. Земля не родит. Даже редис, шалава, идет в стебель. Японцев бы моих сюда! Каждый клочок дыханием согрели бы.

Японскую бы хватку да сметку на нашу расейскую безалаберность.

 

* * *

Письмо министру иностранных дел СССР

Уважаемый господин министр!

Три года назад нежданно-негаданно я потеряла единственного сына, 29 лет, ответственного работника отдела культуры министерства иностранных дел Японии. Он был послан в Советский Союз на совещание по вопросам обмена учеными между СССР и Японией. На обратном пути попал в авиакатастрофу и погиб в небе над аэропортом Шереметьево.

29 сентября прошлого года на подмосковном Николо-Архангельском кладбище был открыт памятник с японскими фамилиями. В церемонии приняли участие японский посол в СССР, а также многие высокопоставленные советские чиновники, и она прошла торжественно.

Родственники погибших, хотя и были охвачены печалью, ощутили на себе трогательную заботу. Советский Союз, который я считала страной безбожной, где учением Маркса и Ленина религия отрицается, не только помог соорудить памятник погибшим японцам и дал согласие на церемонию, но и скорбел вместе с нами. Все это меня глубоко тронуло.

Когда ветер задул мою свечу, советский служащий подошел ко мне, отвел в тень здания и своей зажигалкой зажег огонь. Слезы полились из моих глаз при виде такой любезности человека из чужой страны. После религиозной церемонии ваши люди пригласили нас пообедать в ресторане. Расставаясь, они сказали мне по-английски, что, когда бы мы ни приехали снова, они всегда окажут нам помощь.

В этом мы почувствовали отражение печали, которую ощутили советские люди во время, когда произошла катастрофа. Не только я, но и все родственники погибших до глубины души были тронуты этим вниманием. И те добрые русские женщины, которые обмывали тела погибших перед захоронением, и работники гостиницы, вежливо приветствовавшие нас, японцев, военные — все эти люди как бы осушали наши слезы, утешали нас, обнимая, и мы видели в глазах этих мужчин и женщин тоже едва сдерживаемые слезы. И тогда я почувствовала, что взаимопонимание и гуманность не знают границ и государственных различий.

Я вступила в общество дружбы «Япония — СССР» и сейчас изучаю русский язык, чтобы суметь хотя бы сказать «спасибо» от всего материнского сердца. Я сделала это потому, что меня глубоко тронули чувства советских людей. Несмотря на то, что в Москве в сентябре уже прохладно, надо одевать теплое пальто, к памятнику японцам пришли совсем незнакомые люди и принесли букеты цветов, засыпали ими могилу.

Родственники погибших японцев теперь имеют могилу в Советском Союзе и хотят вечно за ней ухаживать. И даже если у нас различный государственный строй, то мы очень близкие соседи.

Уважаемый господин министр! Мы, японцы, хотим, чтобы крепла японо-советская дружба.

Кумо НАГАКО
г. Киото, 1975 г.

 

Письмо было опубликовано в японской печати. «Призыв киотоской женщины, писали газеты, нашел горячий отклик не только в сердцах членов общества «Япония — СССР», но и в других слоях населения».

Проходит какое-то время, и вы снова в центре внимания прессы. Взяли к себе вьетнамского студента, проводившего курс в киотоском университете. Пригрели. Юноша ничего не знал о судьбе своей семьи, тосковал но родине. В провинции, где он родился, шли ожесточенные бои. Американские самолеты уничтожали все живое. Вы помогали приемному сыну искать своих близких, и неожиданно обнаружились братья. Завязалась переписка. Затем состоялся телефонный разговор. Теперь молодого человека, к которому вы искренне привязались, ничто не удерживало в Японии. Он собрался и уехал домой. Вскоре из Вьетнама пришло письмо.. Юноша сообщал, что учебники пришлось отложить до лучших времен, взять в руки оружие и вместе со своим народом воевать за свободу. Вы послали ему благословение и денег, а американскому президенту направили телеграмму протеста против войны во Вьетнаме.

 

В один из летних дней, после сезона дождей, когда города и люди изнывали от влажного зноя, вы приехали в генеральное консульство СССР в Осаке. Адрес знакомый, бывали здесь на вечерах дружбы, приемах. Теперь цель посещения была иная.

— Здравствуйте, многоуважаемая госпожа Кумо, — приветствовал вице-консул Саплин, молодой, худощавый мужчина с тонкими чертами лица.— Рад вас видеть.

— Коннитива, Саплин-сан.

Дипломат чтил местные обычаи. На взаимные приветствия, раскланивания, осведомления о самочувствии, расположение в креслах возле столика отвел столько времени, сколько полагалось по этикету. Исходил из правила: как бы ни был занят, кто бы ни пришел, отложи свои дела и дай гостю понять, что в эту минуту он самый желанный. И суть не в дипломатическом протоколе, он не в состоянии учесть все многообразие национальных особенностей народов, с которыми государство поддерживает отношения. Суть в данном случае в японцах, их традициях и нравах, складе характера. Поспешность, показная приязнь — себе во вред: ничего не добьешься. Японцы отзывчивы на добросердие, как дети на ласку.

Принесли кофе.

— Как поживает мой внучек?

— Спасибо, госпожа Кумо, жив и здоров.

— Вспоминает свою японскую бабушку?

— Дня не проходит.

«Внучек» — младший Саплин, шестилетний Юрка – «Японская бабушка» — соответственно вы. Некоторое самоуничижение и возвышение собеседника при общении — в национальном обычае. Европейцы, даже живуче в Японии, не сразу это осваивают, поэтому Саплин не нашелся, как отреагировать на «бабушку»; он видел перед собой (как и я, спустя годы) изящную женщину в кимоно, на Руси ее звали бы молодушкой.

— Сын выучил наизусть все танка, что вы подарили. Хвалится мальчишкам про добрую бабушку, которая сочиняет стихи.

— Поцелуйте Юру за меня. Вчера встретили артистов из Киева.

— Наши сотрудники были на вокзале. Завалили, говорят, вы гостей цветами. Прессу пригласили.

— Телевидение уже передало. Сегодня первый концерт. Общество сняло зал «Киото Кайкан».

— Если не ошибаюсь, человек на тысячу.

— Да.

— Не великоват?

— Не думаю. Я интересовалась. Люди стоят за билетами по два часа. После концерта пригласила артистов домой. На чашку чая, как у вас говорят.

— А программой предусмотрена она?

— Кто?

— «Чашка»?

— Что делать, Василий Иванович. Общение с советскими людьми мне в удовольствие.

— Спасибо, Кумо-сан.

— Содес. Теперь позвольте изложить дело, которое, собственно, и привело меня сегодня в советское консульство.

— Я весь внимание.

— Вам известно, где и как погиб мой сын, тоже дипломат. Так вот, когда мы были в Москве, Смирнов-сан, из общества дружбы, рассказал, что перед поездкой в Шереметьево они побывали в музыкальном магазине, и сын купил пластинки. Чайковский, Глинка, Римский-Корсаков, Шостакович, народные мелодии. Сын любил русскую музыку, и эти пластинки оказались последней покупкой в его жизни. На то воля неба... Я пишу стихи на смерть сына, они не предназначены для посторонних глаз. Только для меня и мужа. Теперь я хочу одно стихотворение положить на музыку...

Саплин вдруг вспомнил... Читал где-то, кажется, в «Майнити», в Киото исполнялся реквием в память о погибших при авиационной катастрофе на стихи "Кумо Нагако. Был назван композитор — Накахара Сётоси, доцент киотоского университета.

Тень задумчивости на лице вице-консула не ускользнула от вас.

— Да, Саплин-сан, такое музыкальное произведение уже было.

— Я читал об этом. Музыку, к сожалению, не слышал, а стихи понравились.

— Благодарю вас. Первый реквием был канонической заупокойной мессой. Рамки его ограничены личными мотивами, болью утраты и скорби. Сейчас вижу его изъяны. Работа в обществе, общение с советскими людьми, поездки в вашу страну не прошли бесследно. Чувствую, усложнилось восприятие мира, своего места в жизни. Иначе выглядит и личная трагедия. Россия стала для меня второй родиной.

Когда вижу восход солнца над Фудзи, хочется обернуться птицей и лететь вслед за ним. К сыну, к людям, которые дали ему последний кров и стали мне родными, я ежедневно шлю им свои приветы. Лететь в страну, которую я искренне полюбила и хочу, чтобы мои соотечественники также поняли ее.

Все эти мысли я попыталась вложить в стихи. Я убеждена, музыку к ним должен написать советский композитор. Пусть новый реквием будет не только заупокойной мессой. Пусть он наполнится духом оптимизма. Принесет нам, японцам и русским, через мое личное горе, удовлетворение от радости открытия и познания друг друга. Кстати, это будет первое совместное музыкальное произведение.

— Да, ничего подобного я не припомню,— согласился дипломат.

— Не соблаговолите ли взглянуть? — и вы протянули вице-консулу несколько сиреневых листков.

Саплин «соблаговолил» и обнаружил действительно другие стихи. Для него не было секретом, что Кумо Кадзуя состоял на службе в министерстве иностранных дел. На родине ему устроили официальные похороны с участием министра и других высокопоставленных чиновников. Были произнесены речи, появились материалы в прессе.

Мать дипломата, что сидит перед ним,— известная в Киото поэтесса. Сказывала как-то: 30 лет подряд, каждую пятницу, посещает популярный литературный салон семейства Рейдзен. Собираются мужчины и женщины, соответствующим образом одеты, читают свои произведения. Затем обсуждают их. Не бросая ни малейшей тени на несравненную одаренность поэта и не подвергая сомнению выдающиеся качества его личности.

В доме Рейдзен случилось чудо. Нация бурлила подобно цунами. Еще бы! Обнаружились манускрипты эпохи Хэйан! У нас бы сказали: лежали в чулане (на чердаке, в сарае). В японских жилищах сии места не предусмотрены, где хранилось «чудо» — боги знают. Но шум был вселенский. Национальная пресса и телевидение буквально переместились в старую столицу. Паломничество приняло невиданные масштабы. Сначала досточтимое семейство посетил наследный принц. Вслед за сыном соблаговолил пожаловать собственной персоной император. Министры, депутаты, губернаторы, мэры, президенты компаний, не чинясь, выстаивали в длиннющих очередях. Семья Рейдзен удостоилась звания — национальное достояние.

(Когда-то, 25 поколений назад, далекие предки этого семейства, из рода Фудзивара, правили Японией. Императоры не только были лишены власти, но даже права выбора себе... жен за пределами клана Фудзивара, выходцы из которого становились либо канцлерами, либо регентами (при малолетних монархах). Именно Фудзивара построили на своей земле город Хэйан — современный Киото. Уважение к достославному семейству столь велико, что в доме Кумо на почетном месте висят портреты двух господ Рейдзен, оказавших ей честь своим посещением.)

Поэзия в Японии — не удел избранных. Пишут все. Та же Ямагути преподнесла к 80-летию своей матери в качестве подарка... сборник ее стихотворений. Собрали по шкатулкам и шкафчикам и, скинувшись деньгами, кто из детей и внуков сколько мог, издали на собственный счет в нескольких экземплярах.

В стране проводятся национальные конкурсы на короткое стихотворение — танка. Заранее объявляются темы. Участвует всякий, кто пожелает, в том числе члены императорской семьи. Стихи направляются во дворец Хирохито. Беспристрастная комиссия отбирает лучшие. Авторы приглашаются в Токио и удостаиваются чести читать свои танка в присутствии их императорских величеств. Но никто не станет читать первым, объявись среди поэтов хоть японский Бодлер, стихотворную строку которого Акутагава ставил выше человеческой жизни. Побеждает всегда коронованный состязатель — император. Его танка считается шедевром, не нуждающимся в оценках. За ним — императрица. Далее протискиваются к славе все прочие, то есть истинные таланты.

Саплин знал: имея деньги, в Японии не то что реквием, второе пришествие Будды можно заказать. Композиторы на любой вкус. Реквиемы не входили в круг вице-консульских обязанностей, но вот сама жизнь в образе его миловидной гостьи поставила вопрос. Именно о реквиеме, и чувствует Саплин, дело это нужное, стоящее.

— Простите, Кумо-сан, вы сказали, Смирнов...

— Да, Смирнов-сан был в Москве вместе с сыном. Покупали пластинки...

— Его и подключим. Человек молодой, энергичный. Попросим связаться с композиторами.

— Домо аригато.

— Хай, хай.

— Еще один вопрос, Саплин-сан, как бы деликатно сказать... Я заплачу. И за перевод стихотворения на русский язык, и за музыку. Напишите об этом.

— Извините, госпожа Кумо. Об этом писать не буду. Любой советский поэт, равно как и композитор, сочтет за кощунство брать плату за такую работу.

Бумаги ушли в Москву. В Союзе обществ дружбы идею поддержали, поручили «вести» ее Юрию Смирнову. Через неделю-другую вы надеялись получить ответ. Но он не поступил ни через месяц, ни через два, ни через полгода.

Время шло. Младший Саплин распрощался с «японской бабушкой», затащила-таки она его к себе, набаловала, нацеловала, одарила игрушками, и вместе с родителями отбыл домой. Новым вице-консулом стал Валерий Кистанов, а место генерального занял Виктор Денисов.

Собирался в путь и Дмитрий Полянский. Я дважды встречался с ним в Токио, даже удостоился чести исполнить личную просьбу. Отвезти в Волгоград, где жила старая мать посла, кассету с записью дня ее рождения; направляясь к новому месту службы, сын захватил кассету с собой, переписал на новую ленту и вот решил воспользоваться подвернувшейся оказией. Одна странная особенность бросалась в глаза в облике Полянского— внешняя суровость, неподвижность лица, неулыбчивость. И это в стране, где улыбка на лице человека столь же обязательна, как нос, рот, глаза. Где без улыбки нет человека, а раз нет человека, значит, увы, нет и дела. Догадывался ли об этом сам Дмитрий Степанович?

Менялись дипломаты. Уезжали — приезжали. И среди множества дел сдавали — принимали «идею Саплина». Держали на контроле, продвигали. Хотя... Если разобраться: что за идея такая? Каково ее значение, как говорится, в зеркале мировой политики?

Это как поглядеть. С одной стороны, ясно, не за небрежение заупокойной мессой неулыбчивый посол, не успевший как следует обжиться на тихоокеанском побережье, сменил вдруг место службы и укатил на Балтику. Волны антисоветской истерии захлестывали японские острова. Кабинеты министров приходили и уходили, суть политики в отношении СССР не менялась. В парламенте, раздираемом межпартийной борьбой, устанавливались покой и редкое единодушие, когда поднимался вопрос о «северных территориях».

Набирала силу ось «Рон—Ясу», как «по-братски» звали друг друга японский премьер и американский президент, трогательно обнимаясь на телеэкранах. Именно в это время Накасонэ предложил свою страну заокеанскому дяде Сэму в качестве «непотопляемого авианосца». Тут еще поддал жару один идиот-летчик, перелетевший с советского Дальнего Востока к японцам. Шизофреник от журналистики Левченко предал Родину и честь. Пресса полыхала змеегорынычным антисоветским полымем.

Реакция ломилась напрямую. Акао Бин, этот фашиствующий гиндзовский сморчок, до того обнаглел, что возымел мысль прыгнуть в кресло губернатора Токио. Выставил себя на выборах. Избиратели дали доморощенному фашисту по цыплячьему загривку. Зато на телеэкранах он поизгалялся всласть. Это и нужно было. Гиндза — что? Сколь ни роскошна и грандиозна, всего лишь улица. Ему подавай улицы, а заодно и дома всей страны.

Вспоминается один случай. Осень 1981 года. Префектура Ямагата. Вечер дружбы в связи с 25-летием восстановления дипломатических отношений. Я возглавляю советскую делегацию. Речи, приветствия. Поднимайся из-за стола респектабельный, в серой паре, гладенький гражданин и обращается к нам: «Господа, что мне ответить сыну-школьнику, когда вернусь домой? Он знал, куда я иду, сказал: «Отец, спроси этих русских медведей, за что они ненавидят нашу бедную Японию. Почему хотят захватить и съесть нас всех. Что мы им сделали?» Что я отвечу сыну, господа?»

И это — на вечере дружбы!

До реквиема ли тут было?

До реквиема!

Сострадание, соучастие, разделенное горе — тоже политика. Поражает души, а это надежнейший путь к ответному движению. Особенно у нации, какова японская. Вызвать волнение сердца подчас более важно, нежели подготовить очередной дипломатический демарш.

Ну а что все-таки с реквиемом?

Легко спросить — что? Труднее представить реальную ситуацию. В один из дней по коридорам Союза композиторов пронеслась весть: нужен реквием! Для Японии! Раздайся вдруг воинственный клик вождя индейцев, он вызвал бы меньший переполох.

Не знаю, в какое время суток, час Зайца (6—8 часов утра) или час Петуха (6 — 8 вечера), принял «заказ» Георгий Михайлович Бузоглы, но я со всей категоричностью заявляю, что он — герой! Взялся за дело, которого абсолютно не знал. И сейчас не знает, и никогда не узнает.

Не о музыке речь — о Японии.

Много ли у нас, русских, исследований типа: кто мы такие; что значит быть русским; мир и мы; ум, душа, сердце русских; смерть, дом, этикет; особенности национального характера; чувство ответственности; одежда и еда русских; традиции, способ мышления, структура сознания русских; как мы выглядим со стороны. И так далее и тому подобное. В Японии таким работам — несть числа. У нас — единицы.

 

* * *

Никогда человек Запада
не проникнет в душу японца.
Борис Пильняк

 

Пильняк первым из советских писателей побывал в Японии, исколесил страну вдоль и поперек, выпустил две книжки. В них множество удивительных наблюдений, порой парадоксальных суждений об уникальности японцев, гиперболизировано восприятие национальных традиций, нравов, образа жизни. И резюме в духе Киплинга: европейцам не дано познать этих людей.

В полном согласии с ним — Алессандро Валиньяно, живший на земле на 400 лет раньше, один из первых католических миссионеров в Японии, заложивших здесь основы христианства. Он писал: «...Их одежда, еда, обряды, поведение, обычаи так резко отличаются от того, что принято в Европе и у других известных нам народов, что создается впечатление, будто они специально все это придумали, чтобы не походить ни на кого другого. Поэтому все мы, прибывшие сюда из Европы, оказались в положении малых детей, которым приходится учиться всему заново: как принимать пищу, сидеть, вести беседу, одеваться, демонстрировать хорошие манеры и тому подобное. Именно их самобытность и мешает нам, глядя на них из Индии или из Европы, разобраться в проблемах этой страны. Невозможно даже представить, что здесь происходит, так как это совершенно иной мир, другой образ жизни, обычаи и законы».

Иностранец может прожить в Японии и десять, и двадцать лет. Его будут расхваливать: свободно владеет хаси, освоил этикет, хорошо сидит на дзобутон — подушечке. Но чуткое ухо уловит в похвалах лишь одно: с нами, но не наш. Истории известны уникальные примеры. Иные выходцы из Европы настолько «влюблялись» в Японию, что бросали свои страны и семьи, навсегда селились на островах, принимали гражданство, даже женились на японках, как, например, англичанин Уильям Адаме, первый европеец, натурализовавшийся в начале XVIII века в Японии (ему поставлен памятник, один из кварталов Токио носит его имя), рожали детей — японцев, но своими — нет, так и не стали.

Молодой англичанин Алат Бут, прошагавший по Японии 3 тысячи километров, приводит в книге «Дороги, ведущие к Сата» свой разговор со стариком на острове Хоккайдо. Нет никакого смысла в том, чтобы говорить по-японски, заявил этот человек, путешествовать по Японии и беседовать с японцами. Что же мне делать, поинтересовался англичанин. «А ничего, вы же ведь не поймете Японию».

Профессор Ситибай Ямамото, историк из Токио, утверждает: «Все японское стало подлинной религией Японии. Японцы — это боги». Накасонэ причину «превосходства японской расы» видит в том, что «со времени богини Аматэрасу японцы чисты, как самая лучшая неразбавленная рисовая водка сакэ». Постижение японского начинается в чреве матери. Судьба, рок, смирение, фатализм, иррациональное ощущение предрешенности прослеживается затем на протяжении всей жизни. За многими ситуациями, на наш взгляд, ничем не примечательными, японцы видят какие-то скрытые силы. В храмах нет изображения богов, но их превеликое множество, уже в X веке у синтоистов было 3132 бога. Японцы поклоняются также лису, волку, черепахе, змее, моллюскам, рыбам, стрекозе, акуле, крабу, горам, ручьям, деревьям, камням и т. д.

В речи японца лишь десятая часть смысла выражена словами, которые вы слышите, все остальное — подтекст. Додумывай, домысливай, докапывайся до сути. Имеется до 10 форм выражения местоимения «ты» — по отношению к детям, ученикам, слугам. 9 слов употребляются для обозначения понятия «отец», 11 — «жена», 7 — «муж», 7 — «сын», 9 — «дочь». Личное местоимение «я» еще совсем недавно имел право употреблять лишь император. Масса видов улыбок, форм смеха, разновидностей поклонов, жестов и т. д.

Реквием — произведение памяти усопших, следовательно, о жизни и смерти. У нас смерть — всегда горе. У японцев... Ах, эти японцы! Все у них «не по правилам».

«Нет нации в мире, которая меньше бы боялась смерти» — эти слова иезуита Франциско Ксавье сказаны более четырехсот лет назад. А сейчас? И сейчас презрение к смерти — национальная черта японцев. Духом бусидо — средневековым кодексом самурайской чести пронизана вся современная система воспитания и образования. Бусидо — путь воина — означает смерть.

Вот некоторые его постулаты:

— когда для выбора остается два пути, выбирай тот, который ведет к смерти;
— каждое утро думай о том, что надо умереть;
— каждый вечер освежай свой ум мыслями о смерти;
— в жизни есть только одна истина, и эта истина — смерть;
— когда вас мучает вопрос: умереть или не умереть, лучше умрите;
— воистину храбр тот, кто встречает смерть с улыбкой.

Так и было в годы минувшей войны. Матери и жены с улыбкой получали похоронки о смерти сыновей и мужей. Солдаты, которые шли на смерть добровольно, камикадзе («люди-самолеты», «люди-танки», «люди-мины») в письмах к родным сообщали об этом, как о высшем счастье.

А сами японцы понимают себя? Отнюдь. Три столетия их приводит в восторг миниатюра Мацуо Басе.

Старый пруд...
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.

Написаны горы книг, защищены диссертации о творчестве поэта... Однако считается, за три века никто не постиг замысел автора. Необходимо состояние озарения. Или, предлагает поэт Моро Нанимару: «Кто хочет понять его до конца, должен отправиться в иной мир, повидать Учителя и спросить его самого».

 

* * *

Хоть малую толику этого знал ли Георгий Бузоглы, отважный сын Кавказа? Не знал. Поэтому я снова повторяю: герой! Трижды герой. Взялся сочинить музыку для народа, о котором не имел ни малейшего понятия. Правда, в одном интервью, которые в бесчисленных количествах брали у него в Японии, Георгий сказал, что еще в студенческие годы познакомился с танка поэта Исикава Такубоку и «был потрясен, как предельно малое количество слов создает огромный мир».

Пятнадцать лет я езжу в страну, на государственном флаге которой, белом полотнище, один-единственный атрибут — солнце, равно как и на гербе — один цветок, хризантема пятнадцатилепестковая.

Люблю все японское. В квартире своеобразный мини-музей: техника, маски, журавлики, кокеси. Собрана приличная библиотека, обширное досье, наговорено десятков пять магнитофонных кассет во время поездок. Накахира (журналист, который встречался с Лениным) стал моим вторым «я». Даже в семье кличут: Накахира — я, значит — кушать подано; Накахира, ты не забыл: у нас сегодня театр. Иероглифы рассматриваю точно божественные знаки.

И что же? Я не только не приблизился к великим тайникам японской души — напротив, отдалился. Понял, что никогда эту душу не постигну. За пятнадцать лет я не научился слушать, улыбаться, смеяться — по-японски! Сидеть, лежать — по-японски! Думать философскую думу, погрузив бренное тело в обжигающую круглую ванну,— по-японски! Не воспитал в себе таких прекрасных качеств, которые украшают человека любой нации, как-то: самообладание, самоограничение, терпение, упорство, всепрощение, деликатность, трепетное отношение к природе, любознательность, умеренность.

Япония остается для меня — терра инкогнита. В чем причина? Я рожден женщиной — неяпонкой.

Вы любите Бузоглы, я это понял по трогательному заклинанию: помогите Георгию! — которое вы обратили ко мне, едва мы познакомились, а впоследствии не однажды напоминали в письмах. Понятия не имели о человеке, а уже просили о помощи ему. «Ему» — советскому композитору. «Просила» — японская поэтесса. Где? — в Киото.

Почему — помочь? Как — помочь? Да и бог весть, что в моем облике могло свидетельствовать о некоем «всемогуществе», дающем право возвышать и награждать. Немало размышлял я над «заклинанием». И понял: дело не во мне и даже не в Бузоглы, талантливом, преуспевающем, у вас бы сказали, художнике. Дело — в вас. Вы готовы простереть руки над головой того, кто вошел в вашу жизнь, обогрел страждущую душу. Бузоглы достоин всяческого уважения, и о нем будет сказано здесь немало добрых слов. Но не перед ним я склоняю свою голову, перед вами – добрая, чудесная, чуть-чуть сказочно-наивно-экзальтированная госпожа Кумо.

Теперь самое время поближе познакомиться с нашим героем. Родился в 1940 году в Тбилиси. С детства обучался игре на фортепьяно. Консерваторию окончил по классу профессора Анастасии Вирсаладзе. На школьной скамье увлекся сочинением музыки. В 1959 году, будучи студентом, написал прелюдию и токкату. Показал Дмитрию Шостаковичу, который таким образом стал как бы «крестным отцом» его. В тридцать лет закончил еще одну консерваторию — московскую.

Когда-то на кинофестивале в Москве Георгий видел «Снежную женщину» — первый японский фильм в своей жизни. Ему почему-то показалось, что вы, Кумо-сан, непременно должны быть похожи на героиню — такая же хрупкая, кроткая, грациозная, женственно-таинственная. Прочел ваши стихи. Узнал, кто вы и что вы, забросил все свои дела, все выгодные предложения, все гастроли.

Ему сказали: работа будет оплачена, не исключено — в валюте. Георгий засверкал огненно-черными глазами и заявил: самолично зарежет всякого, кто посмеет говорить о гонораре. Он родился и вырос на Кавказе, был сыном гордого и свободного народа, для которого честь дороже жизни.

Он рано лишился родителей. В сорок пять лет видел во сне ласковые руки матери, на которых она держала его — младенца. Теперь в его сердце стучала боль японской матери, одинокой в своем безутешном горе.

Он работал, как меджнун.

— Ирина,— попросил жену, тоже музыканта,— возьми на себя кофе. Днем и ночью. И покрепче.

И кофе был — некрепкий. Георгий пил и морщился.

— И на том — аригато, дорогая.

— Это еще что такое?

— Спасибо по-японски. Знаешь, если поеду в Японию, привезу тебе гэта.

— Вкусно, поди.

— Вряд ли... Гэта — сандалии, такие, как у римских патрицианок: открытые, на деревянной подошве с двумя поперечными колодочками. Последний крик моды!

— Что ж, вези.

— Знаешь, что я еще вычитал,— говорил в другой раз.

— Не знаю.

— В старину японские учителя изящных искусств нещадно избивали своих учеников.

— За что?

— За отсутствие прилежания, неаккуратность, тупость, невыполнение заданий.

— Интересно, как ученики воспринимали экзекуций?

— Часто с благодарностью. У писателя Танидзаки, кстати, рекомендую, один из классиков, есть шедевр о слепой музыкантше, красивой и взбалмошной, истязающей своих учеников; там рассказывается, что кукольный актер Тамадзо Есиде, будучи учеником, получил такой удар куклой по голове, что кукла — вдребезги, голова — в кровь. И что бы ты думала? Мальчик выпросил залитые кровью остатки, завернул в материю и спрятал в шкатулку. Став знаменитым и богатым, он молился на эти реликвии, бормоча со слезами на глазах: «Ведь если бы меня не ударили этой куклой, так бы я и остался на всю жизнь ничтожным паяцем».

Он нашел все, что было в Москве — японского. Музыкальные записи, старые пластинки. Кассеты, везите кассеты с народными мелодиями, умолял он всех, кто выезжал в Японию, хотя слышал, они там недешевы.

Прознал про фарцовщиков, что кружат стаями возле «Березок» и комиссионок с техникой. К ним.

— Ребята, выручайте, нужна...

— Выручим, дарагой Вано. Сейчас выручим. Скажи, чего душа просит.

— Мне бы японскую...

— Поняли. Не трудись больше. Все есть. Хочешь, солнце с ихнего флага достанем. А пока вот — «Сони», «Тосиба», «Панасоник», «Саньё». Вестерны, сексик...

— Мне музыка нужна...

— Малчи, дарагой Гиви, малчи. Поняли. На любой вкус — рок, поп, твист, шейк, брейк.

— ...народная, ну и еще траурная, похоронная.

— Похоронная! — возопили нахальные фарцовщики.—Ты куда пришел, Вано? На кладбище? Нет, смертью фирма не торгует. Иди, дарагой, иди. Не мешай на хлеб зарабатывать.

Георгий засел за японский язык. Погнал себя в библиотеки, архивы. Обложился ворохами книг. Древние поэты ошеломили его богатством содержания и образной стилистикой. Особенно в выражении печали и скорби, быстротечности и неуловимости жизни. Три стихотворные строки позволяли отразить целый мир мыслей и чувств. Поводом могла стать любая жизненная ситуация раздумье, наблюдение, впечатление.

Он решил обогатить текст стихами древних. Кстати, при их жизни это не считалось прегрешением. Великие вводили в свои произведения слова и выражения, а то и целые стихи из замечательных образцов. Принцип «цитат» возвышал эстетическую ценность стихотворения до уровня классического оригинала.

Так, в реквием органично вошли стихи выдающихся народных поэтов VIII века Яманоэ Окура, Каса Кана-мура, принцессы Нукада Окими.

И вдруг — подарок судьбы. Музыкальный театр имена Станиславского и Немировича-Данченко поставил одноактную оперу Ясуси Акутагавы, японского композитора, сына знаменитого писателя,— «Орфей в Хиросиме». Время действия — наши дни. Герой оперы перенес атомную бомбардировку, облучен, болен белокровием. Надежд на исцеление нет, и жизнь потеряла всякий смысл.

Георгий хорошо знал Акутагаву, встречался с ним в Москве. Тот был популярен у себя на родине. Не только потому, что носил фамилию своего великого отца, но и благодаря исключительному дарованию. Ясуси — один из организаторов японо-советского общества музыкантов, президент федерации японских композиторов.

Бузоглы вживался в музыку, пытался постигнуть, какими средствами выразительности композитор создает образы жизни и смерти, как удается добиться сопряженности народных мотивов, традиций классического искусства и приемов, отвечающих духу времени.

И вот — реквием создан!

Первый в творчестве композитора Бузоглы. Были симфонии, рапсодии, сонаты, квартеты, квинтеты. Реквиемов— не было. В какой час — Змеи (10—12 часов дня) или, быть может, Буйвола (2 — 4 часа утра) Георгий взял последний аккорд и в изнеможении, с остановившимся сердцем, захлопнул крышку фортепьяно, доподлинно сказать не берусь. Он и сам не помнит. Время перестало существовать.

Юрий Смирнов, этот наперсник добрых дел, немедля отправил партитуру в Японию. Настал долгожданный день: в июне 1984 года в здании муниципалитета в присутствии мэра Киото М. Имагава, других именитых людей, родственников и друзей консул Денисов вручил вам пухлую папку. Были произнесены соответствующие речи. Широко откликнулась пресса. Имена японской поэтессы и советского композитора отныне встали рядом — Нагако Кумо и Георгий Бузоглы.

Не только акт бескорыстного дарения отметила печать. «Мы, японцы и русские,— прочел я в одной статье,— являемся очевидцами поистине символического события. Произошла трагедия, оборвалась в расцвете лет жизнь молодого человека. И вот он подает нам голос с неба, он протягивает нам, живым, свои руки, одну— японцам, другую — русским, соединяет их вместо и напутствует: боги поселили нас рядом, так идите же навстречу друг другу. Не жалейте усилий и не бойтесь преград! Заклинаю вас, люди: живите в мире и согласии! Вас, мама с папой, вас, мои дорогие соотечественники, вас, любезные мне люди России!» И вот вы снова в советском консульстве.

— Денисов-сан, я не могла не приехать. Хочу еще раз с поклоном благодарности обратиться к правительству СССР и композитору Бузоглы за бесценный дар.

— Я рад, уважаемая госпожа Кумо,— новый консул свободно говорил по-японски,— что именно мне выпала честь исполнить почетную миссию.

— Моя семья намерена провести в Киото вечер, исполнить реквием. Мы хотели бы пригласить в Японию господина Бузоглы, дабы он сам дирижировал на концерте. Все расходы, естественно, возьмем на себя. Просим помощи в организации его приезда.

— Мы сделаем все, что в наших силах. Что касается финансовой стороны, вряд ли в Москве с нами согласятся. Союз композиторов и ССОД — солидные организации. В состоянии командировать человека за свой счет. Особенно по такому поводу...

— Согласна с вами, господин консул. Тем не менее позвольте настоять на нашем предложении. Не лишайте нас возможности хотя бы таким образом выразить признательность композитору.

Начали думать-гадать — где? Где провести вечер? Залов в Киото множество. На земле, под землей, в центре, на окраине. И вдруг вы: реквием должен прозвучать в школе «Ракусэй» («Падающие звезды»), где учился сын.

Выбор одобрили. Школа предоставляла зал безвозмездно, предложив свой оркестр — из учащихся старших и средних классов, помогла договориться еще с одним своим «дочерним» оркестром — «Ракусэй фамири окэтутора», из выпускников школы. «Исторговав» за все эти благодеяния одну-единственную привилегию — право пригласить на концерт нынешних старшеклассников, а также однокашников Кадзуя.

Женщина захочет, сквозь скалу пройдет. Пословица про вас. Из школы «Ракусэй» вы летели на крыльях, как в тот далекий день, когда впервые привезли сюда своего мальчика. Уже не казались страшными воз и маленькая тележка хлопот впереди. Подыскать хор и певиц с обязательным сопрано, составить и отпечатать программу концерта из двух отделений: первое — классика, второе — собственно реквием; подготовить пригласительные билеты, наметить списки гостей; один — отцы города, активисты общества дружбы с Советским Союзом, сотрудники генерального консульства СССР, деятели культуры, представители деловых кругов, журналисты и т. д., другой — сугубо личный: друзья семьи, товарищи и сослуживцы сына. Наконец, дать объявление в газеты, украсить зал, начать репетиции (до приезда композитора - с «дублером»), встретить Георгия-сан, ввести в дело.

И все это — на плечи одной маленькой женщины? (Надеюсь, Кумо-сан, вы простите мне невольную фамильярность, время от времени проскальзывающую в этих заметках, истоки ее, поверьте, в исключительном уважении к вам.) Не многовато ли? Ничуть. Этой женщине любая скала нипочем. Как быстрокрылому «Хикари», суперэкспрессу, пронизывающему на пути из старой в новую столицу бесчисленные тоннели в горах со скоростью 250 километров в час.

 

Мысль про себя:

Нам бы заботы японцев!..

В тот день мы с Ямагути возвратились в отель около полуночи. Наутро предстояло лететь в Хиросиму, и я обеспокоился пластинками с реквиемом. Кистанов препоручил доставить их в Москву. Вещь хрупкая, как бы не повредились в чемодане. Нет ничего проще, успокоила Ямагути. Отправим пластинки в Токио. То есть как отправим? — удивился я. Обыкновенно, почтой. Почтой? В мозгу молниеносно смоделировалась ситуация. Грязноватое помещение, ящики, коробки, шпагат, гвозди, молоток. Очередь. Злые, неопрятные работницы. Упаковка — распаковка, перевес — недовес, не то вложил, не туда гвоздь вбил, не там адрес написал. Снова: упаковка — распаковка. До умопомрачения.

Да, почтой, ответила Ямагути. А где мы возьмем коробку, гвозди, шпаг... Я не успел договорить. Огромные карие глаза в изумлении уставнлнсь на меня. Что-что? Вам не по себе? Сейчас отправим посылку, и, прошу вас, в постель. Только, пожалуйста, поднимитесь к себе, возьмите пластинки, другие вещи, зачем их возить с собой, спуститесь вниз. Я поднялся, сложил, спустился.

Ямагути не более пяти секунд перемолвилась с портье за стойкой, тот — хай, хай, закивал головой. Отлучился в соседнее помещение. И вот перед нами почтительно склонились две лучезарные девчушки в красной униформе, протянули свои лапки, предлагая вручить им вещи.

И вдруг... что-то тихо и нежно, хай, хай, пролепетали, обращаясь к моей спутнице. Ага, началось! — мстительно, почти с радостью подумал я. Они спрашивают, перевела Ямагути, ночью отправить багаж или можно рано утром. И еще просят узнать у господина, не соизволит ли он пожелать, чтобы вещи в столичном отеле разобрали, развесили и разложили по местам. Может быть, что-то постирать, почистить, погладить, пришить пуговицы или, простите, починить?.

Я был раздавлен! Убит! Сияющие от счастья девчушки,— я кое-что «соизволил» — взяли вещи, поклонились, ушли. На все про все — десять минут. Боже правый, готов был взмолиться я, добрый, справедливый, всемилостивейший, как хошь назову: отбери у японцев «ихние» хлопоты и отдай нам. А гвозди, коробки, молотки, будь ласка,— кому-нибудь другому. Кто еще более виноват перед тобой!..

Помощники нашлись. Деятельные и бескорыстные. Активисты общества «Япония — СССР», подруги по женской секции. Федерация в Киото — одна из крупнейших в стране, насчитывает сотни человек. Концерт стал делом всех. Каждый брал с воза, прихватывал с тележки, что потяжелее. Подключились коллективные члены общества, другие организации. Промышленный университет города предложил мужской хор, префектуральная музыкальная школа «Торе» — лучшее сопрано Симимото Кэйко. Звонили из мэрии, советского консульства.

Канул в Лету год Мыши. Бонзы в храмах 108 раз ударили в колокол, с последним ударом на вахту истории заступил год Буйвола — 1985-й.

Новый год японцы воспринимают в виде кадзимэ — психологической границы, разделяющей два периода Жизни,— старый, уже прожитый, и новый, нарождающийся. Прежние заботы отошли в вечность, новые еще не пришли. Отдыхает ум, душа, тело. Спешить некуда. Делать нечего. Все, что можно закрыть, закрывается: школы, университеты, учреждения, офисы, магазины. Самый безмятежный период времени.

Первые три дня в каждом доме пьют сладкое сакэ, едят суп с лепешками из риса, молятся о хорошем здоровье. Второе января знаменует начало обычной жизни. Уборка дома, работа, развлечения — все в первый раз. На ночь кладут под подушку рисунки — лодочки, наполненные драгоценностями. На счастье. Утром седьмого дня на столе появляется рисовая каша, но не обычная, а с семью видами трав и овощей. Петрушка, трава мокричник, пастушья сумка, крапива, репа, редька, сушеница. В былые времена, да и ныне в глухих деревеньках, ритуал нарезки трав почитался за священнодействие и совершать его могли только хозяева, домочадцам предоставлялось право благоговейно наблюдать.

Гулять так гулять, и японцы «продлевают» себе Новый год. Утром 11 января на завтрак подают рисовые лепешки — кагасимото, которые в канун новогодних праздников возлагались на домашний алтарь. 15 января едят кашу из красной фасоли, она «защищает» от злых духов. Еще через три дня — чтение стихов в присутствии императора. Кстати, в день празднования Нового года каждый желающий может пройти на территорию императорского дворца и приветствовать монарха, который стоит на балконе в окружении членов семьи.

Новый год встречать в Японии не приходилось. Захватил самый канун, и довольно близкий. Вся страна приходит в движение. Миллионы людей поднимаются с насиженных мест и — едут, плывут, летят. Рабочим и служащим даются отпуска для посещения родных мест и выплачиваются бонусы — полугодовая премия, довольно приличная, до нескольких месячных окладов.

Предновогодье — это общенациональное предвкушение Безделья и Бездумья. Японцы, муравьи-трудяги в будни, считают труд в праздники величайшей глупостью. Надругательством над здравым смыслом. Выигрыш — мизерный, урон — невосполнимый. Впрочем, никто, ни бог, ни император, не в состоянии заставить японца работать в праздник.

И что важно. Внешне — никаких усилий. Ни оргкомитетов и комиссий, ни заседаний и собраний, ни наставлений и выговоров. Ни суеты, ни напряжения, ни нервозности. Словом, ничего такого, без чего у нас не мыслится ни одно дело, в том числе подготовка к любому празднованию. Меж тем все — движется, организуется, образуется наилучшим образом. Вовлекаются огромные массы людей (в Киото в 1985 году в проведении ритуала зажигания прощальных огней в праздник Бон, 17 августа, участвовало 200 тысяч человек), и каждый заранее знает свое дело и место.

Традиция и обычай — всему голова. Ни одна деспотия в мире не обладала такой абсолютной властью над людьми, как японская традиция. Но тирания сия — не подавляет, напротив — раскрепощает и возвышает дух. Традиция священна и неприкосновенна, как некогда особа императора. После войны «особу» лишили этой привилегии, традиция по-прежнему владычествует самодержавно, и можно с уверенностью сказать: нация скорее решится на национальное харакири, нежели допустит посягательства на заветы предков.

Праздник и подарок — близнецы-братья. Без подарка нет японца. В нем выражается чувство долга перед другими. Перед мальчиком на побегушках в отеле и премьер-министром. Поэтому дарит—каждый, дарят — каждому. Дважды в год: в июле — по случаю поминовения усопших (подарок называется о-тюген) и в декабре — в ознаменование конца года (о-сэйбо). Причем смысл не в подарке как таковом (он не обязательно должен быть дорогим, предпочтительнее его практические свойства — галстук, чемодан, скатерть, мыло), а в акте дарения.

В универмаги устремляются несметные толпы. Не только в самый канун, когда Новый год, юный и румянощекий, уже стучится в дверь, но и на дальних подступах к нему. Слава богу, магазинов в стране, что звезд на небе, товаров в них, что звезд в галактике, а одна куколка-кассирша с чудо-электроникой на своем «пульте» заткнет за пояс двести наших Дунь с их бронебойными аппаратами.

 

* * *

20 февраля, во вторник, прибыл Бузоглы. Два человека, японская поэтесса и советский композитор, давно соединенные вместе причудливо-трагической игрой судьбы, словно сошли с титульного листа партитуры реквиема, со страниц газет и журналов, с экранов телевизоров — и увидели друг друга в токийском аэропорту Нарита. Живые, реальные, во плоти.

Записанные на бумажке японские фразы не понадобились. Георгий летел в неведомое. Ну Япония, Токио — это понятно. А дальше? — туда, не знаю куда. Где этот загадочный Киото? Как до него доехать или долететь? Как спросить об этом? Как взять такси, если придется перебираться с одного аэропорта в другой? Чем расплатиться, если шофер, по примеру московских сорви-голов, чтобы содрать с иностранца куш, проедет с японской улицы Горького до японского Манежа целый час? Придется отдать... золотые часы.

«Гаспадин Бузагра!»

Увидел он вдруг свою фамилию по выходе после таможенного контроля — догадался: «Бузагра» — это, должно быть, он — на самодельном транспаранте. Его держала над головой тоненькая девушка с огромными глазами. Рядом японка постарше — в очках и с роскошным букетом цветов.

— Добро пожаловать в Японию! — приветствовали вы гостя.

Потом был завтрак, короткий отдых. И снова самолет — в Киото.

Георгий-сан оказался не только титаном мысли и духа, как вы заочно представляли его себе. Живым, темпераментным, довольно молодым мужчиной. Весь из контрастов. Легкий летний плащ — зимой! — и меховая шапка. Светлых тонов костюм и черный джемпер. Крепко сбитая фигура атлета и почти девическая застенчивость.

Ну а так — роста выше среднего, статен, строен. Приятный цвет кожи. Темные волосы с зачесом назад и слегка направо. Высокий, открытый лоб с крутыми залысинами, рельефно очерченный подбородок. Широкие, длинные брови указывали на гармонию эмоций и ума. Большие темные, с живым блеском глаза — свидетельство мужества и чувствительности души.

— Маэстро, как вы долетели?

Гость выдал страстный монолог такой пышной скороговоркой, что вы поняли с пятое на десятое. Завязалась беседа. Георгий начинал нравиться. Непостижимой открытостью и непосредственностью.

Ну а руки! Сколько волшебства и лихой экспрессии! Беспрерывно и виртуозно вращаясь, они выполняли превеликое множество функций, вовсе не предназначенных создателем для этой части человеческого тела. Почесывали затылок, «по-свойски» касались собеседника, и нельзя сказать, чтоб «слегка». Вопрошали, разъясняли, недоумевали, схватывали на лету, всплескивали в вихре эмоций, становились в тупик, а также выражали согласие-несогласие, смущение, разочарование, смятение, раздражение, гнев, погружались в думу вместе с хозяином или закатывались от смеха.

Вечером, после репетиции, оставшись один в номере отеля, балуясь холодным пивком из холодильника, Георгий увидел вдруг свои большие роговые очки на экране телевизора. Наутро — портрет в «Киото симбун», еще через день в «Акахате» — органе японских коммунистов, затем — в «Асахи». И пошло-поехало. В одной заметке его называли «выдающимся», в другой — «первоклассным» советским композитором, в третьей — «любимым учеником», в четвертой — «сподвижником» великого Шостаковича, который «заметил и оценил» и т. д.

— Я ничего подобного не говорил! — сопротивлялся он.— Это ни в какие ворота!..

— Пустяки, Георгий-сан,— успокаивали вы гостя, передавая по утрам очередную пачку свежих газет.— Мелкие издержки нравов нашей прессы.

— Я потребую опровержения!

— Хай, хай. Требуйте, но его никто не напечатает. Послушайте лучше, что сегодня о вас написали...

Писали много и хорошо. Ляпсусы бывали, но как досадное исключение, они задевали композитора, непривычного к вниманию прессы. На родине портретов его не печатали.

 

Газета «Киото симбун», 23 февраля 1985 г.

Этот человек — Георгий Бузоглы, написал реквием для матери-японки, потерявшей сына.

Он полностью соответствует представлению о композиторе Советского Союза — страны величественных широких просторов. Шапка (головной убор из меха) хорошо подходит к его плотно скроенной фигуре. У него крупные, полные руки. Открытое, приветливое лицо в улыбке свидетельствует о добром характере. Об искусстве, музыке он говорит страстно...

Бузоглы приехал в Японию специально, чтобы дирижировать на концерте, который состоится 24 числа в Киото в зале школы «Ракусэй».

— Для печали границ не существует,— говорит Георгий-сан.— В стихах г-жи Кумо есть глубоко запавшие в мое сердце слова о бабочке, порхающей на поляне возле могилы. Она показалась ей душой сына. У верующих людей в нашей стране есть такое же чувство, когда они молят бога, чтобы после смерти человека душа его оставалась на этом свете.

Как человек, рано потерявший родителей, он не мог быть равнодушным к горю японской матери. Родился Бузоглы в г. Тбилиси — столице грузинской республики, у Черного моря. После того как овладел игрой на фортепьяно, стал серьезно заниматься в московской консерватории. Написанное им в возрасте 18 лет произведение «Увертюра и токката для фортепьяно» было высоко оценено выдающимся советским композитором Шостаковичем. С 1976 г.— член Союза композиторов СССР.

— Работая над реквиемом,— говорит он,— я заново изучил японскую поэзию. Привлекает меня и ваша музыка. Японское искусство сохраняет богатые традиции и одновременно тесно связано с современностью. В этом синтезе его привлекательность.

В минувшем году сильное впечатление на Бузоглы произвела опера Акутагавы «Орфей в Хиросиме», поставленная в Москве. В настоящее время он занят работой над произведением к 40-летию Победы русских в Отечественной войне.

— Я хотел бы также воплотить в музыке мои японские впечатления,— сказал в заключение композитор.

Он живет в Москве, вдвоем с женой Ириной (37 лет), пианисткой.

 

* * *

Наступил святой день в вашей жизни. Воскресенье 24 февраля. К двум часам дня в зале школы «Ракусэй» собралось 1500 человек. Гостям вручали программу концерта. На обложке русский заснеженный лес. Бывая в Москве, вы непременно вырывались на часок-другой в лес, зимой и летом, стремясь отрешиться от всего земного и суетного. Дышалось легко и свободно. Голова прояснялась. В сердце возникала музыка этих благородных деревьев, утопающих зимой в иссиня-белом девственном снегу, настоянного на морозе прозрачного воздуха, высокого голубого неба. Поющие голоса русских берез звучали все явственнее, переполняли музыкой все ваше существо.

Весной наслаждались пением соловья. Когда вы слушали его божественный голос, вам чудился шелест ветра в чарующем безмолвии межгорных вершин, слышалось журчание потоков, бегущих с гор, перед вашим мысленным взором проплывала сакура в белом облаке кипени. Да, в его голосе вы находили и цветы, и рассветную дымку...

С утра в Киото шел холодный дождь. К обеду небо прояснилось, закрутил легкий снежок. Улицы, крыши домов, склоны окрестных гор — все побелело, принарядилось. Доброе предзнаменование, промысел милосердной богини Каннон! Это она посылает матери весточку от сына из покрытого сейчас белым саваном подмосковного березового леса.

В середине обложки по снежному лесу:

Московский реквием
Первое исполнение 24.2.1985 г.
«БИАТОРУ КАЙКАН»

Названы «устроители» концерта и «содействующие». На второй странице портрет Кадзуя, краткая биография. Далее программа из двух отделений: в первом — Бах, Франк, Ланглайс, во втором — реквием. Поименно перечислены хор, оркестр, солистка. Стихи на русском и японском языках. Биография Бузоглы с портретом.

Вы были божественны. В своем наилучшем темном кимоно. Его сшили лучшие киотоские мастера, овладевшие секретом цвета и читающие рисунки, как самую увлекательную книжку. Пояс выражал гармонию и душевную теплоту. Вместе с тем опытный глаз отметил бы в нем и едва уловимую скорбь, таящуюся где-то в глубине, и настроение поздней осени, шелест опавших листьев. Красивая, легкая, воздушная, вы снова напоминали бабочку. Эстет Танидзаки сказал бы о вас: черты ее лица, руки и ноги чрезвычайно миниатюрны и изящны. Ее овальное лицо имеет классическую форму «тыквенноего семечка», а нос и чудесные, с бесподобным разрезом глаза были как бы любовно вылеплены скульптором.

Прозвучали гимны двух стран. Были зачитаны телеграммы. От советского посла, мэра Киото, центрального правления общества «Япония — СССР».

 

* * *

Речь вице-консула СССР в Осаке Кистанва

Уважаемая госпожа Кумо!

Уважаемые дамы и господа!

От имени Генерального консульства СССР в Осаке разрешите выразить благодарность за приглашение присутствовать на первом исполнении «Московского реквиема».

Событие, по поводу которого мы собрались сегодня здесь, не может не вызвать чувства скорби и сочувствия, ибо горе матери, потерявшей своего единственного сына, безмерно и не подвластно времени. Это горе не может оставить человека равнодушным, в какой бы стране он ни жил.

Особенно печально, когда в результате трагического случая из жизни уходит молодой человек, перед которым открывались светлые перспективы приложения своих творческих сил и энергии на дипломатическом поприще. Как известно, сын госпожи Кумо был глубокой и цельной натурой, человеком, который серьезно интересовался культурой Советского Союза, особенно русской и советской музыкой. И в СССР он находился с благородной миссией развития культурных связей между советским и японским народами. Мы не сомневаемся, что, будь он сегодня среди нас, он сумел бы внести достойный вклад в дело культурного взаимообогащения наших стран.

Тем более нельзя не испытывать чувство самого глубокого уважения к госпоже Кумо. Она мужественная женщина. Горе не сломило ее. Пережив страшную трагедию, нашла в себе силы не только сделать все возможное для сохранения памяти о сыне, но и по-своему продолжить его работу по укреплению уз взаимопонимания между народами СССР и Японии.

Госпожа Кумо является активным поборником дружбы с Советским Союзом. Ее связывают искренние узы братства с советскими людьми. Она непременный участник всех мероприятий в Киото, посвященных нашей стране. Примите, уважаемая госпожа Кумо, нашу глубокую благодарность...

Мы выражаем уверенность, что факт создания и исполнения реквиема, не имеющий прецедента в истории отношений советского и японского народов, продемонстрирует всем, что добрая воля и взаимная симпатия людей не имеют государственных границ и в состоянии решать общечеловеческие проблемы, несмотря ни на какие сложности.

Нет никаких сомнений, что это событие явится важной страницей в летописи дружественных отношений народов СССР и Японии.

 

* * *

Первое отделение закончилось. Пора, Нагако, мысленно сказали вы себе. Поднялись на сцену. На заднике — флаги СССР и Японии.

Учащенно стучит сердце. Полторы тысячи человек затаили дыхание. Все взгляды — на вас. И самый родной — взгляд сына. Его портрет, копия того, что висит дома, в первом ряду на стуле. Плотно сжаты губы. Взгляд строгий, пристальный. Но вдруг словно легкая тень прошлась по лицу, вам показалось, что глаза Кадзуя потеплели, смягчились, ободряют вас: все будет хорошо, я с тобой. Рядом с сыном отец. Как всегда спокоен, невозмутим.

Вы останавливаетесь у края сцены. Начинаете читать стихи. На русском и японском языках.

Грустна моя дорога на земле,
В слезах и горе я бреду по свету.

Вы не слышите своего голоса. Потом скажут: звучал ровно и мелодично. Вам не привыкать читать стихи на людях. Голос, манера, осанка — все давно устоялось. Но литературный салон—это замкнутая группа, знакомые лица. Здесь — огромный, до отказа заполненный зал. Обилие корреспондентов с фотоаппаратами и телекамерами. Они в непрестанном движении, передвигаются по полу на коленях.

Приехала мать в Москву,
Где покоится прах ее сына.
Чтоб увидеть образ его.

Вдруг перед глазами, наплывом издалека — видение. Юная мама в кимоно, в тэтах ведет за руку маленького человечка. В школу. Первый раз в первый класс. Сердце сжималось от жалости, будить пришлось ни свет ни заря. Умываться, одеваться, завтракать — все в неурочный час. Прилаживать на спину ранец. И вот они торопливо идут по улице. Крохотуля в трусиках, рубашечке, шапочке. Юная мама — вы, маленький человечек — Кадзуя.

У могильного камня, где японское вьется письмо,
Возожгу поминальные палочки любви материнской.
Сострадание женщины русской,
Что кувшин для цветов наполняет водой,
Вызывает во мне чувство благодарности.

В первом ряду в зале — Георгий Бузоглы. В светлом костюме, темном галстуке, с бантом на груди, какие вручаются именитым гостям. Солидный, респектабельный мужчина. Подался вперед. Чуть смежил веки за толстыми стеклами очков, губы полуоткрыты, слегка шевелятся. Словно маэстро повторяет вслед за вами слова, еще и еще раз пробует их звучание, мысленно накладывает на музыку. Возможно, сожалеет, что только теперь, когда реквием закончен и ничего изменить нельзя, впервые слышит стихи. В исполнении — матери, японки, поэтессы.

В зале председатель киотоской федерации общества «Япония — СССР» профессор Асаи Киёнобу, его заместитель Коно Итиро. Рядом с ними — генеральный консул СССР Виктор Денисов с супругой, вице-консул Валерий Кистанов, другие сотрудники консульства. Они олицетворяют страну, давшую вечный кров ее сыну. Жаль, нет сегодня Анисимова, Саплина, Смирнова...

Под шелест березовой рощи
Здесь ты, в камне немом.
Но душа твоя что-то мне шепчет тихонько,
И в бабочке, пляшущей в воздухе,
Вижу я сына.

Лицо в лицо. Маленький человек споро шагал по ступенькам знаний. Как цветение сакуры, пролетели годы. Позади начальная школа. И вот мать и сын снова вдвоем на улице. Мать мало изменилась. Мальчик превратился в стройного юношу. Руку маме уже не дает. Шагает рядом, самостоятельно. Одет во все черное — блуза, брюки, фуражка. Форма старшеклассников. Вместо ранца сумка через плечо.

Тропинка привела их в эту школу, в этот красивый зал. Ритуал посвящения в учащиеся повышенной общеобразовательной школы. И опять годы шагают, как солдаты в строю. Сколько воспоминаний! Радости, волнений, огорчений. Сколько раз, сидя в зале, с замиранием сердца глядела она на сцену. Кадзуя играл в самодеятельных спектаклях. А в последних классах сам ставил пьесы. Педагоги, вон они сидят во втором ряду, знакомые все лица, восхищались, прочили театральную карьеру, успех, славу...

Вы низко кланяетесь, собираетесь спуститься в зал. Но... На сцену стремительно поднимается Бузоглы, просит задержаться. Бросается за кулисы и на глазах притихшего зала выносит... кресло. Ставит с правого края сцены.

— Ваше место здесь, госпожа Кумо.

Все встали, устроили бурную овацию.

Хор, оркестр, солистка заняли свои места. Взмах дирижерской палочки, и в зал поплыл печально-малиновый перезвон русских колоколов. Вслед за контрабасом скорбное хоровое вступление с тревожными репликами солирующих инструментов. Повела свою партию Симамото Кэйко, юная, миниатюрная, грациозно-изящная. Полифоническое воплощение темы, скорбно-трагическое настроение предвосхищают роковую развязку.

Музыка все более насыщается мятущимся чувством. При первых звуках сопрано, на редкость чистый, ясный голос у певицы, у вас оборвалось сердце. Это — я, моя истерзанная душа, мои невыплаканные слезы, мое безысходное горе. «Грустна моя дорога на земле...» Вы все более ощущаете движение музыкальных образов, их изменения, столкновения, непрерывное нарастание драматизма и душевного смятения. Хор безупречно передает эмоциональную атмосферу событий.

И над всем этим — русские колокола. Их перезвон, словно музыкальный нерв, пронизывает реквием, то медленный, торжественно-траурный, то полный драматизма и экспрессии, то еле различимый, исполненный слез и печали.

«Тщетно все. Жизни бег не остановить» — мотив стал центральным во второй части произведения — «День гнева». Нарастание беспокойства и тревоги. Сердца слушателей напряглись. Одни слышат в музыке крики попавшей в сеть птицы, бедняжка бьется из последних сил, пытаясь вырваться из неволи, но сеть затягивается все туже и туже, не избавиться от роковых пут; другим видится попавший в беду самолет, хлещет дождь, мелькают молнии, на пределе сил ревут моторы, минута — и они заглохнут, в салонах самолета крики, паника, слезы, а буря все сильнее, ветер лютует, самолет бросает, словно щепку в океане.

Ужас, отчаяние, безнадежность. Взрыв... Конец жизни... Конец всему. Хор замолкает. В зал рванулось страдание. Кэйко поет без слов, бесконечен гласный звук. Стенающий вокализ — убитое горем сердце матери.

Зал замер. Вы ловите на себе мимолетный взгляд маэстро. В нем — сострадание и поддержка. Композитор знает, сколь тяжело это мгновение. Спасибо, Георгий-сан, шепчете вы, не разжимая губ, я выдержу. Маэстро ведет сейчас сопрано. Весь подался к певице, взгляд напряжен, руки протянуты. Он десятки, сотни раз переписывал это место, добиваясь высочайшей выразительности, правдивости раскрытия чувств. Но теперь он, создатель реквиема, дирижер с волшебной палочкой в руках — беспомощен. Судьба реквиема вручена певице. Кэйко понимает это. Ее лирическое сопрано отличается мягкостью тембра, гибкостью и большой выразительностью в кантилене.

«Грустна моя дорога на земле...» Композитор перебросил драматургический мост из первой к третьей части произведения — «Слезы». Обозначенная вначале сюжетная линия находит здесь свое логическое, последовательное и действенное завершение. «В слезах и горе я бреду по свету...» С поразительным реализмом и глубоким психологизмом певица и хор создают картины поездки матери в Москву, к сыну на кладбище, где «японское вьется письмо», к женщине русской с кувшином для воды... Беспредельна печаль, безутешно горе.

«Грустна моя дорога»... «грустна...», «дорога»..., «в слезах и горе...», «в слезах и горе...»

Вдруг полилась лирическая мелодия, нежная и игривая. Вы узнаете бабочку, пляшущую в воздухе. Перед мысленным взором проходят музыкальные картины русской природы — неоглядная ширь и приволье равнин, таинственная задумчивость зеленых дубрав, высь и голубизна небес. Редкие удары одинокого колокола. Все тише, все глуше, пока совсем не растворяются вдали.

...Взоры миллионов людей были прикованы к залу «Ракусэй». Прямую трансляцию концерта вели крупнейшие радиотелевизионные компании Эн-Эйч-Кэй, Майнити, Фудзи и другие.

Реквием потряс Японию. Вот они, вырезки из газет и журналов, у меня на столе. Броские аншлаги, масса фотографий. В центре внимания вы и композитор— авторы первого совместного японо-советского музыкального произведения. Вы преподносите маэстро цветы. Бузоглы принимает поздравления, смущенно улыбается, дает автографы, в окружении репортеров, групповой снимок с хором и оркестром. Красавица Симамото Кэйко. Телеграммы из Киото потеснили сообщения о парламентских дебатах, репортажи с бейсбольных полей, поединках по борьбе сумо.

Заметка в одной из газет: несколько слушателей концерта заявили о вступлении в общество «Япония — СССР».

 

* * *

Из передачи Эн-Эйч-Кэй

Дорогие радиослушатели! Вы слушаете сейчас реквием советского композитора, который был исполнен 24 февраля на концерте в Киото. Сегодня мы расскажем о создании реквиема и о самом концерте.

Нагако Кумо 61 год. Она живет в Киото, является членом общества «Япония — СССР», известна как поэтесса, пишущая японские пятистишия — танка. 13 лет назад, 28 ноября 1972 года, пассажирский лайнер японской авиакомпании «Джал» разбился вскоре после вылета из аэропорта Шереметьево в Москве. В результате этого трагического происшествия погибли японские пассажиры. Среди них был сын г-жи Кумо — Кадзуя...

Получив извещение, Нагако вместе с мужем Macao поспешно вылетела в Москву. Глубокое горе, которое может понять только мать, обрушилось на нее. Но ее спасло теплое участие советских людей.

Нагако Кумо полюбила советских людей и Советский Союз, хотя до этого она не проявляла никакого интереса к этой соседней стране. Она начала изучать русский язык и принимать активное участие во всех мероприятиях, проводимых с целью развития дружбы между Японией и СССР. Она говорит, что ее побуждает к этому желание отблагодарить советских людей за теплое отношение к ней в Москве.

Через четыре года после катастрофы, осенью 1976 года, под Москвой, на кладбище в местечке Николо-Архзпгельское, был сооружен памятник погибшим, на нем была высечена надпись по-японски. На открытие памятника была приглашена и Нагако Кумо. Памятник стоял в березовой роще. Вокруг цвели белые ромашки, цветы, названия которых она не знала. Получилось, что памятник окружала клумба, заботливо взращенная природой. Увидев, в каком живописном месте находится памятник, женщина успокоилась. Она вернулась в Японию и стала принимать еще более активное участие в мероприятиях дружбы.

Как мы уже говорили, Нагако Кумо известная поэтесса. У нее много стихов, посвященных памяти погибшего сына, а также стихов, в которых она описала впечатление, произведенное на нее во время поездки в Москву. Однажды об этом узнал вице-консул Советского Союза в Осаке Саплин, с которым Нагако была хорошо знакома, и обещал ей, что на эти стихи один из советских композиторов напишет реквием и преподнесет ей в дар.

Нагако Кумо вначале не поверила, она подумала, что вице-консул шутит. Но летом прошлого года реквием был готов и прислан из Москвы в Осаку. Автором его был Георгий Михайлович Бузоглы — член Союза композиторов СССР. Он очень любил японские танка, в особенности ему нравились лирические стихи поэта Исикава Такубоку. Кроме того, советский композитор в самом раннем детстве лишился родителей. Он понимал, какое это горе — потерять единственном сына. Стихи Кумо вызвали в его сердце глубокий отклик. Получив в подарок реквием, японская женщина, преисполненная благодарности к советскому композитору, решила пригласить его в Японию И устроить концерт, на котором и будет исполнен реквием.

24 февраля такой концерт состоялся в Киото. Реквием был исполнен под руководством автора. Концерт проходил в актовом зале школы, где учился Кадзуя. Желающих послушать реквием собралось более 1500 человек. Зал был переполнен. В первом ряду в середине были специальные места для представителей генерального консульства СССР в Осаке и руководства города Киото. Исполнял реквием хор индустриального института Киото, который уже четыре года подряд является победителем всеяпонского конкурса хоров среди вузов. Соло исполняла Кэйко Симамото. Перед началом концерта Нагако Кумо прочитала написанные ею стихи.

Георгий Бузоглы: Сегодня состоялась премьера моего сочинения — реквиема, который я написал на стихи Нагако Кумо. Я работал долго и увлеченно над этим сочинением сам его пережил. Очень рад, что на премьере играли молодые музыканты, они готовили произведение задолго до моего приезда в Японию, выучили свои партии прекрасно. Хочется искренне поблагодарить их наставников. Во время репетиции мне оставалось лишь отшлифовать некоторые нюансы. Я рад, как может радоваться автор, услышав великолепное исполнение своего произведения.

 

Предыдущая глава Следующая глава

 

Наверх