VI. Ученый и общество

 

Как представляются сейчас взаимоотношения между современной наукой и культурой? Между ученым и обществом? Вот проблемы, к которым постоянно возвращается мысль Оппенгеймера. И можно сказать, что жизнь Оппенгеймера подтвердила серьезность этих проблем.

Он часто настаивает на следующем положении: все возрастающие абстрагированность и специализация отраслей науки вырыли не существовавший ранее ров между ученым и другими членами общества, а подчас даже между ученым и его коллегами, работающими в других областях науки. Сама наука, как таковая, перестала быть вещью для всех, особенно же те ее отрасли, где единственно возможным языком стал язык математической абстракции. Ньютон или Галилей мог донести свои открытия до любого современника: в ту эпоху каждый образованный гражданин мог ценой небольшого усилия составить себе правильное представление о существе последних научных достижений, и это усилие обогащало его, повышало общую культуру. Сегодня никто, кроме физиков, не может до конца понять ни Эйнштейна, ни Шредингера. Правда, армия популяризаторов пытается рассказать привычным для всех языком о достижениях современной физики; но Оппенгеймер считает, что все эти попытки обречены на провал и причина такого положения кроется в самой сути вопроса. Оппенгеймер даже категорически утверждает, что ему никогда не доводилось услышать предназначенного для широкой публики популярного изложения квантовой теории или теории относительности, которое способствовало бы какому бы то ни было повышению уровня общей культуры слушателей. Даже тем, кто не разделяет пессимизма Оппенгеймера, следует признать его заслугой то, что он в столь ясных выражениях ставит на обсуждение одну из наиболее важных проблем нашего времени.

 

Возможна ли популяризация научных знаний?

Первое затруднение, встречающееся на пути распространения научных знаний, состоит в том, что между общим уровнем знаний, полученных отдельным человеком в школе, и дальнейшим развитием науки, происшедшим за время его жизни как взрослого человека, образовался разрыв. Еще в конце прошлого столетия любой человек, окончивший высшее учебное заведение или даже только получивший аттестат зрелости, мог без больших усилий следить за исследованиями великих ученых, понимать сущность поставленных ими опытов и постигать главные идеи разработанных ими теорий. Теперь это перестало соответствовать действительности. Закон ускорения истории действует в науке так же, как и в других областях жизни современного общества. Сейчас никто не может только с помощью знаний, приобретенных по школьным программам, понять, например, последние работы по основным частицам материи или хотя бы процессы, происходящие в кристаллах полупроводников, на основе которых созданы современные электронные приборы. Мы присутствуем при про-явлениях исторической закономерности, которую можно количественно сформулировать приблизительно следующим образом: было время, когда сумма новых знаний, полученных наукой на протяжении жизни одного человека, составляла десять — двадцать процентов от тех дополнительных знаний, которые может приобрести взрослый человек в добавление к полученному в молодости среднему образованию; теперь это соотношение изменилось и достигает нескольких сот процентов.

Общая сумма знаний теперь существенно увеличилась, и это привело к тому, что один человек уже не в состоянии охватить всю эту сумму или хотя бы ее большую часть. Далеко в прошлое ушли времена, когда один и тот же человек мог одновременно быть гениальным философом, гениальным художником, гениальным геометром и гениальным врачом. Единство познания устранено навсегда: оно напоминает огромное зеркало, разбитое на мелкие кусочки, каждый из которых по-своему отражает мир. Может быть, именно об этом так сожалеет Оппенгеймер, именно в этом суть его постоянной ностальгии, тоски по ушедшим в прошлое временам.

Наконец, в такой области науки, как физика, абстракция достигла столь большой степени, что здесь уже не подходят обычные концепции и отношения повседневной жизни. На протяжении сотен миллионов лет познание мира развивалось на базе обычной деятельности, доступной нашим чувствам. Реальность, которую исследует наше познание сейчас, измеряется иным масштабом: она принадлежит или к макрокосмосу галактик или к микрокосмосу атомного ядра. Мы отлично представляем себе движение планет вокруг Солнца. Но мы не можем представить себе такую странную вещь, как волна-частица. И просто смиряемся с тем, что не повсюду время течет с одинаковой скоростью.

Да, сейчас значительно труднее следить за шествием науки, чем в прошлом. И тем не менее никогда наука не управляла так властно нашими судьбами. Из растущего разрыва между научным наследством прошлого и новыми открытиями, из подчас тревожащей власти ученого рождаются, с одной стороны, настоятельная необходимость для миллионов простых людей получить информацию о прогрессе науки, с другой — трудности подлинно научной популяризации. Журналы, книги, специальные отделы в ежедневных газетах свидетельствуют о том, что труд богов лабораторий окружен интересом, в основе которого лежит порой стремление познать мир, а порой просто тревога. Будет удовлетворен этот интерес или ему придется довольствоваться подделкой? Неужели наука и впрямь уже не поддается разъяснению?

Оппенгеймер стоит именно на этой точке зрения. По его мнению, наука стала отныне заповедником узкой группы специалистов, куда она не пускает не только широкие массы, но даже и специалистов по другим отраслям.

Да, Оппенгеймер так утверждает, и в то же время сам пытается объяснить миллионам слушателей британского радио, правда, не уравнения Шредингера, но некоторые общие, наиболее трудные для понимания выводы современной физики, основанной на этих уравнениях. Серия из шести лекций, опубликованная под названием «Наука и ее обычное понимание» (это название было довольно неудачно переведено на французский язык как «Наука и здравый смысл»), представляет собой прекрасную попытку подлинно научной популяризации, которая была бы еще более глубокой и более действенной, если бы автор не начал с постулата о невозможности ее осуществить. И все же именно он, выступая в 1953 году перед бывшими студентами Принстонского университета, находит ободряющие слова: «Однако я верю, что современная наука богаче, тоньше, чем наука прошлого, она теснее связана с жизнью человека и его идеалами. Под «наукой прошлого» я понимаю науку века Разума, когда она имела столь сильное влияние на формы, традиции и чаяния человеческого общества, что нашла отражение в нашей Конституции. Наука не может остановиться, стать чем-то консервативным. Нет никакого сомнения, что квантовая механика представляет значительно более интересную, более поучительную, более богатую аналогию с человеческой жизнью, чем ньютоновская механика. Даже теория относительности, которую так сильно по-пуляризировали и так плохо поняли, несомненно, представляет предмет реального интереса всего человечества в целом. Нельзя сомневаться в том, что если бы открытия биологии, химии и астрономии были поняты, они смогли бы обогатить всю нашу цивилизацию».

В другой речи, произнесенной в апреле 1958 года перед журналистами, Оппенгеймер даже утверждал: «Когда я обращаюсь к печати, я всегда учитываю, что говорю с людьми, выполняющими особо важную миссию в столь специфических условиях нашего сегодняшнего существования. Те из нас, чья задача состоит в сохранении накопленного уровня знаний и дальнейшем обогащении науки, надеются, что печать оберегает свободу дорог правды и общения для того, чтобы люди оставались определенным образом объединенными общими знаниями и общей человечностью».

Вне всякого сомнения, следует воздерживаться от слишком вольного толкования этого высказывания. Оно направлено не столько на распространение научных знаний среди невежд, сколько косвенным образом напоминает о барьерах секретности между лабораториями отдельных стран, воздвигнутых правительствами после второй мировой войны. В замас-кированных выражениях оно осуждает нетерпимый урон, наносимый этим прогрессу науки.

Одновременно из мысли Оппенгеймера о необходимости сохранить единство людей — и не только одних ученых — наличием общечеловеческих знаний следует, что он допускает существование такой формы культурных ценностей. Здесь мы снова испытываем искушение уличить Оппенгеймера в очевидном противоречии. Но это было бы слишком просто. Если тщательно проанализировать его высказывания, то можно заметить, что, по Оппенгеймеру, действительно непередаваема широким массам не столько общая осмысленная сумма знаний, достигнутых наукой, сколько сам процесс открытия. Этот последний почти столь же непередаваем, как и мистический опыт. Оппенгеймер пережил бурный период поисков, неуверенности, нащупывания и внезапных догадок относительно новых грандиозных истин, которые принесла с собой квантовая революция. Студент, который сейчас спокойно штудирует учебник теоретической физики, не может почувствовать глубочайшую ценность того, что дано пережить человеку один раз в жизни. Ни повторение в лабораториях опытов прошлого, ни историческое изложение того, как проводились исследования и вырабатывались теории, не могут отразить состояния души Резерфорда, впервые наблюдающего отклонение потока альфа-частиц, или Луи де Бройля в тот миг, когда луч света наводит его на мысль, что электрон есть одновременно и частица, и волна.

Но разве это свойственно открытиям только в современной физике? Наоборот, разве не является характерным для всех времен, что выдающиеся открытия совершались при наиболее благоприятных условиях? Разве Архимед, испустивший свой знаменитый возглас «Эврика!», или Ньютон, осознавший, что он воочию видит земное притяжение, не ощущали то же самое, что в наше время испытывали Резерфорд или Бройль? Но школьники, изучающие закон Архимеда или законы земного притяжения, не переживают радости открытия, а студенты, постигающие хорошо разработанные принципы квантовой механики, не чувствуют себя создателями новой физики, Познание природы — это вечный процесс завоевания, и нет ни малейших оснований предполагать, что настанет день, когда этот процесс остановится. Оппенгеймер прав лишь в одном — мы не должны больше питать иллюзий. Их время прошло. Новые поколения занимают уже подготовленные позиции. Фронт ушел дальше вперед, и не каждому дано сражаться в первых рядах.

Остается посмотреть, верно ли довольно часто повторяющееся утверждение Оппенгеймера, будто научные познания достигли такой степени абстракции и специализации, что отныне их невозможно передавать неспециалистам. Может быть, и здесь идет речь об иллюзии, обусловленной историческим смещением. Современная физика требует революции всей системы наших знаний, коренного переворота привычной манеры осмысливать мир. Но здраво рассудив, понимаешь, что и это также не ново. Не было категории, более прочно укоренившейся в нашем обычном представлении, чем категория «верх-низ». Потребовались продолжительные «сражения», длившиеся столетиями, чтобы доказать, что эти категории при-годны только в условиях местного опыта, что для жителя Океании «верх» — это как раз то, что для нас «низ». А сейчас это очевидная истина даже для шестилетнего школьника 1. Мысль о том, что Земля не является центром Вселенной, не требует от здравомыслящего человека ни малейшего напряжения. Можно с уверенностью сказать, что многие понятия, которые сейчас трудно осмыслить и еще труднее объяснить, станут для наших внуков столь же очевидными.

Во время диспута о популяризации, организованного Ассоциацией научных писателей Франции, Пьер Оже напомнил, как часто сами ученые должны прилагать большие усилия, чтобы создать новые абстракции. В связи с этим он цитировал Макса Планка, который с грустью констатировал, что большинство его коллег испытывало значительные трудности при восприятии созданной им квантовой теории. Планк с несколько жестоким юмором заявил: «Я пришел к мысли, что, каким бы крупным ученым ты ни был, с определенного возраста появ-ляются так называемые «слишком трудные понятия», которые, может быть, и удается применять, но которые нельзя понять до конца. Но, к счастью, люди умирают; через некоторое время все те, кто не смог осмыслить эти различные понятия, постепенно исчезают, и им на смену приходят новые люди...»

Знаменательно, что среди теоретиков современной физики именно наиболее крупные подчас не колеблясь обращаются к широкой публике. В Соединенных Штатах, например, Джордж Гамов является автором значительного числа работ популярного характера. Во Франции Луи де Бройль опубликовал много работ, которые рассчитаны на более широкий круг читателей, чем узкие специалисты, хотя эти работы нельзя назвать чисто популярными. В домашних беседах Фредерик Жолио старался сделать атомную теорию доступной пониманию любого из слушателей. А как можно забыть, что самым активным популяризатором теории относительности был сам Эйнштейн, который, оставив в стороне уравнения, изобретал различные метафоры, дабы его слушатели могли интуитивно догадаться об идентичности инертной массы и массы тяжести или о том факте, что одновременность двух явлений может существовать только относительно какой-то определенной системы отсчета.

Пьер Оже прекрасно показал: трудности понимания отдельных положений теории относительности связаны с тем, что некоторые понятия как бы слишком твердо устоялись. «Я часто напоминаю,— говорит он,— о знаменитом фиктивном опыте с «ракетой Ланжевена». Привожу я его, поскольку среди вопросов, которые я получаю как комментатор Парижского радио по научным вопросам, каждый пятый вопрос относится к «ракете Ланжевена». Люди не могут понять «ракету Ланжевена» не потому, что из их мышления ускользает теория относительности, а из-за стремления цепляться за старое и весьма примитивное представление, будто все вещи связаны между собой, иначе говоря: если в «ракету Ланжевена» сядет пассажир, то и после ее отлета этот человек будет связан с другими людьми. Следовательно, его образ жизни должен определяться такими же факторами, как и образ жизни остальных людей на Земле. И когда мы говорим, что время, в котором этот человек живет, изменилось и после путешествия он постареет меньше, чем люди, оставшиеся на Земле, слушатели не приемлют такой результат, не приемлют в самой основе, поскольку принадлежность этого путешественника к Человечеству рассматривается как абсолютный принцип, который нельзя изменить; вследствие такого предположения все рассуждения ученого как бы отскакивают от мозга слушателей. Мне кажется, объяснения надо начинать с доказательства ложности этой предвзятой мысли. Надо осознать, что путешественник, вошедший в «ракету Ланжевена», не составляет больше части Человечества, он связан с ним только теми информациями, которые может принимать или посылать, а прямой, абсолютной связи между отдельными лицами нет...»

Не часто вспоминают (очевидно, и Оппенгеймер это упустил) что спор о возможности или невозможности передачи научных знаний другим далеко не нов. Следовательно, этот спор не был вызван современным этапом развития науки. Коперник в своем «Предисловии» писал: «Математические книги пишутся только для математиков». А один из математиков прошлого века, Жергонн, наоборот, заявил: «Нельзя хвастаться тем, что ты сказал последнее слово в какой-либо теории, если не можешь объяснить ее несколькими словами первому встречному на улице». Несомненно, правда находится где-то посередине между этими крайними позициями. Так думает президент Ассоциации научных писателей ле Лионнэ, у которого мы позаимствовали приведенные выше примеры. Из всех наук математика, безусловно, наиболее трудно поддается объяснению среднему гражданину. И не потому, что математические работы пестрят различными условными символами, а поскольку эта наука оперирует только абстракциями. Сам Оппенгеймер признается, что он с трудом следил за развитием современных отраслей математики. В последние годы в преподавании математики наблюдается тенденция приучить ребенка еще в детском возрасте к таким понятиям (как, например, понятие целого и групп), которые до последнего времени объяснялись только в специальных курсах. Сторонники такой революции полагают, что эти понятия легче всего абстрагировать от повседневного опыта жизни, благодаря чему ум ребенка будет более подготовлен к пониманию современных отраслей математики. Не беремся утверждать, что все будет так. Но опыт нагляднейшим образом показывает — трудности понимания абстракций в подавляющей массе проистекают из выработавшейся уже привычки ума к мышлению по схемам повседневной жизни. Равным образом, опыт показывает, что нет абстракций, которые не основывались бы на повседневном опыте жизни. Перенеся все это в область физики, можно утверждать, в соответствии с одним из высказываний астрофизика Шацмана, что применяемые физиками математические формулы обрастают физической реальностью. Отныне эти реальности принадлежат миру, в который наши чувства проникают только косвенным путем, через посредство индикаторов и измерительных приборов. Мы не можем увидеть частицы. Но мы видим след, оставляемый пролетающей частицей в камере Вильсона, можем подсчитать число частиц при помощи счетчика Гейгера. В конечном итоге мы воспринимаем частицы нашими чувствами. И не так уж фантастично предположение, что настанет день, когда концепции, которые пока нашли свое выражение только в формулах волновой механики, станут общедоступными, как в свое время стали доступны понятия антиподов и гелиоцентризма нашей планетной системы. И дорога будет значительно короче того пути, который прошло человечество от фетишизма неандертальцев до наших дней.

Небезынтересно отметить, что мысли Оппенгеймера относительно общественной роли научных изысканий, по-видимому, эволюционировали в сторону пессимизма во время кризиса, который пережил ученый с декабря 1953 года по май 1954 года, когда он был отвергнут государством, которому он дал могущество и от которого он сам его получил. Лекция перед выпускниками Принстонского университета, в которой он выражает свою веру в человеческую ценность науки, относится к январю 1953 года. Лекции по британскому радио, в которых Оппенгеймер высказывает серьезные сомнения относительно возможности передавать знания, прочитаны в ноябре — декабре, как будто он уже чувствовал приближение грозы. А в более поздних высказываниях мы встречаем утверждение, что знание принадлежит отныне только немногочисленным группам узких специалистов, что оно перестает быть одним из факторов уровня общей культуры Человечества. Изоляция, которую Оппенгеймер обещает ученым, на деле является отражением его собственной изоляции после пережитой драмы. Но эта драма — не драма науки, а всего лишь драма взаимоотношений между ученым и политической, властью. К этому мы еще вернемся.

 

Принципы соответствия и дополнительности

Способность Оппенгеймера очаровывать окружающих его людей, особенно учеников, объясняется особым складом его ума. Оппенгеймер подходил к проблемам, возникавшим по мере развития науки, с особой, иногда на первый взгляд поражающей точки зрения и освещал их по-новому. Как по мановению волшебной палочки, задачи оказывались решенными, препятствия устранялись, все приходило в стройную систему. Слушателей Оппенгеймера охватывало интеллектуальное возбуждение. Мало кто из великих ученых обладает такой способностью. Их изложения тяжелы, за ними трудно уследить, восприятие материала требует напряжения и усилий. Если же такие ученые занимаются популяризацией, создается впечатление, что они слишком упрощают, выхолащивают проблемы. Оппенгеймер умеет ослаблять напряженность ума слушателей, он помогает подойти к идеям, облегчающим понимание современного мира — мира физики, в котором наша мысль чувствует себя неуютно, точь-в-точь как путешественник в абсолютно незнакомой стране.

Примером может служить то, как Оппенгеймер разъясняет принципы соответствия и дополнительности.

Теория относительности сильно поколебала наши представления о мире, устранив привычные понятия об абсолютности времени и пространства. Удар стал еще более сильным, когда атомная физика обнаружила, что знание системы в целом не позволяет предвидеть в деталях ее поведение в будущем. Вот атом радиоактивного вещества. Может быть, этот атом распадется немедленно, в то время как соседний абсолютно идентичный атом распадется только через десять тысяч лет. Единственное возможное предсказание — это то, что каждый атом этого тела рано или поздно распадется. Для большого количества атомов мы можем установить время, за которое половина их распадется: промежуток в N лет. Затем половина оставшихся атомов также распадется за тот же промежуток N лет. Если речь идет о довольно большом числе атомов, которое содержится, например, в куске металла, этот закон всегда удается проверить с достаточной точностью. Можно предсказать, что какое бы мы ни взяли количество таллия-207, половина его через 4,8 месяца превратится в свинец. Более того, теория позволяет заранее высчитать период полураспада радиоактивного вещества при условии, что известен состав ядра его атома. Но если вместо того, чтобы изучать кусок таллия, мы возьмем его атом в отдельности, то уже никакие предсказания невозможны. Этот атом может превратиться в свинец сразу же или через тысячу столетий. Атомная физика не дает уверенного ответа на этот вопрос, а только вероятный. Но повторяем, что как атом, превращающийся в свинец сейчас, так и тот, который превратится в него только через десятки тысяч лет, находятся в одинаковых условиях. Различие в их судьбе не может быть связано ни с какой определенной видимой причиной. Аналогичное положение мы имеем с переходом электронов с одного возбужденного уровня на другой. Когда значительное число атомов возбуждено (например, излучением источника радиоактивности), некоторые электроны, которым свойственна меньшая устойчивость, переносятся на уровни более высоких энергий. Они возвращаются на свои места, испуская фотоны. Но эти превращения не происходят со всеми электронами одновременно. Нельзя предсказать, когда это случится в отдельно взятом атоме. И тем не менее нет факторов, которые различно влияли бы на эти атомы.

Наука, поколебав сначала понятия «пространство» и «время», уничтожила теперь то, что всегда казалось ее собственным фундаментом, условием любой логической мысли: принцип причинной связи. Идентичные состояния в одинаковых условиях развивались различными путями. «Каким образом,— пишет Оппенгеймер,— это могло быть истиной и не перевернуть одновременно наши привычные представления о мире? Крупные тела состоят из атомов. Каким же образом в основе причинности, применимой к машинам, снарядам и планетам, лежит апричинное (непредсказуемое) поведение атомов? Каким образом снова найти траектории, орбиты, скорости, ускорения и позиции за этим странным состоянием, за этими пре-вращениями и вероятностями? Ведь то, что было правдой вчера, не перестало быть ею сегодня, и новые знания не могли отрицать предыдущих. Может ли существовать связь между двумя мирами и какова ее природа?»

Противоречие исчезает, если вспомнить, что современная физика основана на открытии кванта действия. Когда действия имеют величину порядка кванта, а это происходит внутри атомных ядер, законы физики становятся статистическими: они позволяют установить только вероятность. «Когда действия значительны по объему по сравнению с квантом, классические законы, выработанные Ньютоном и Максвеллом, остаются применимыми...» Практически это означает, что в тех явлениях, где масса и пространство велики по сравнению с массой и пространством элементарных частиц, апричинные характеристики атомных явлений становятся несущественными: статистические законы тогда приводят к вероятностям, практически равноценным достоверности.

Оппенгеймер не только показывает, как этот «принцип соответствия» между законами внутриатомного мира и законами макрокосмического мира расчистил дорогу, ведущую к теориям волновой механики. Он подчеркивает философское значение и даже социальную роль этого принципа. Новые открытия не опровергают предшествующих знаний, остающихся пригодными в той области, которая им свойственна. Каким бы революционным ни было новое открытие, оно оставляет нетронутым огромный мир, принятый всеми раз и навсегда. «Это одна из причин, по которым никакое открытие, сколь бы странно или важно оно ни было, не позволяет и не принуждает нас поспешно перестраивать здание наших знаний. Все это частично объясняет тот факт, что, несмотря на все свои революции, наука остается консервативной. Вот почему нам следует смириться с мыслью, что каждый из нас в отдельности знает не так уж много, но сумма наших знаний все время увеличивается, и это утешает нас».

Подобные рассуждения играют огромную роль, так как разоблачают мистификации и крайности отдельных популяризаторов науки. Публика, жаждущая философских откровений, ломает себе голову над умствованиями таких горе-популяризаторов, которые новое открытие, новую теорию представляют как нечто стирающее или аннулирующее предыдущее знание. Уже одно это бросает тень сомнения на все познанное ранее, поскольку есть все основания предположить, что новая сенсационная находка сметет, в свою очередь, накопленные ранее концепции.

Одновременно Оппенгеймер — мы это уже отмечали — несколькими словами начисто расправляется с теми так называемыми философами, которые с победоносным видом кричат, будто они нашли доказательство свободы воли в соотношениях неопределенности Гейзенберга или в положениях квантовой механики, устанавливающих невозможность предсказать индивидуальное поведение элементарных частиц. Они пытаются представить это доказательством того, что свободная неопределенность является самой сущностью Природы, а Человек — абсолютно свободен. Даже если согласиться с этим столь явно незаконным перенесением принципов научного мира на область морали и философии, совершенно очевидно, что подобного рода рассуждения не выдерживают критики именно в силу принципа соответствия. Человеческий мозг состоит из миллиардов и миллиардов атомов, и любая его деятельность затрагивает огромное количество атомов. Если даже касаться только физико-химической стороны вопроса, то и эти процессы относятся уже к области определенности, а не вероятностей. Если мы не можем сформулировать в этой области абсолютных предсказаний, так это потому, что еще многого не знаем о механике нашего собственного организма, а число факторов, влияющих на решение, в каждом конкретном случае так велико, что нельзя даже представить себе, как можно охватить их все. Эта практическая невозможность предсказания имеет совершенно иную природу, чем теоретическая невозможность в квантовой механике предсказать индивидуальное поведение каждого электрона или определить одновременно и количество движения и положение данного электрона.

Стремясь поставить обсуждение на научную основу, горе-философы рискуют лить воду на мельницу именно тех, кого они хотят разбить — некоторых материалистов XVIII столетия, отрицавших свободу во имя детерминизма путем аналогичного злоупотребления экстраполяцией. Свобода воли, в каком бы смысле ее ни понимали, не вмещается в рамки фи-зических явлений. Акт человеческой воли не имеет ничего общего с тем, что электрон проходит через данное отверстие экрана, а не через соседнее, если только не считать электрон наделенным разумом и моралью! Если довести до логического конца попытку разрешить моральные или религиозные проблемы с помощью аналогий с волновой механикой, то надо также допустить мысль, будто человеческие индивидуумы, как и электроны, неразличимы и их существование как отдельных индивидуумов не может быть установлено. Это было бы довольно странным аргументом в пользу моральной ответственности! Правда, в идеях Оппенгеймера есть мистические отступления, и это придает еще большую ценность его презрительному осуждению дешевых метафизиков. Но мистика Оппенгеймера не претендует на противопоставление величия судеб человечества разуму мира.

Еще один пример глубины мысли Оппенгеймера можно найти в том, как он комментирует принцип дополнительности.

Выше мы видели, что электрон можно рассматривать то как волну, распространяющуюся непрерывно и вызывающую явления интерференции, аналогичные явлениям световой ин-терференции, то как частицу, которую можно локализовать и определить. В зависимости от этого можно определять и измерять либо энергию электрона, либо его положение. Уже сам факт, что ученый прибегает к одному из этих определений, предопределяет невозможность применить второе определение. Физики говорят, что энергия и положение элементарной частицы взаимно дополняют друг друга.

Касаясь этого вопроса, Оппенгеймер подчеркивает легковесность утверждений, будто психологические явления нельзя определить из-за того, что сам факт наблюдения за ними вно-сит свои изменения. «Если дополнительное описание и необходимо, так это не потому, что наблюдение может привести к изменениям в состоянии атомной системы, а потому, что невозможен какой бы то ни было контроль или анализ изменений, без чего наблюдение не будет действительным».

Все же принцип дополнительности как способ мышления, как отношение нашего разума к внешнему миру пригоден и для отраслей знания, весьма далеких от атомной физики. К тому же этот принцип значительно древнее, чем атомная физика. Это наглядно видно в биологии. До последнего времени мы не имели возможности наблюдать живую клетку и одновременно проводить физико-химическое исследование составляющих ее элементов. Правда, сейчас, кажется, препятствия к этому устраняются.

Более глубокую необходимость мы испытываем в том, чтобы взаимодополнительно описывать различные стороны нашей собственной жизни: интеллект и эмоциональность, са-моанализ и деятельность, предмет искусства и представление о нем. Равное положение с «великими противоречиями, которые на протяжении веков организовали и одновременно разъ-единили человеческое существование»: хрупкость и преходящий характер земных вещей наряду с тем, что любое событие оставляет след в истории; развитие и незыблемость порядка; причинность и следствие. Каждый из этих методов описания жизни верен со своей точки зрения, но каждый исключает другой.

Принцип дополнительности в конце концов распространили на противопоставление личности обществу, ученого обществу. Ученый не может не знать, что его исследования могут иметь разрушительные последствия, но это не является для него основанием прекратить свои исследования. Смысл его существования заключается в исследовательской работе. И об-щество не может требовать от него иного; единственное, над чем он должен задумываться — увеличивает ли его работа общую сумму знаний. Так проявляется дополнительность между моральным оправданием науки как таковой и личными мотивами отдельных ученых.

Нельзя не заметить, что высказывания Оппенгеймера несколько нелогичны. Ведь здесь мы касаемся самого существа личной драмы ученого. Несет ли ученый ответственность за свои творения? Должны ли были ученые-атомники создавать бомбу Хиросимы, должны ли они продолжать служить Государству, поставляя ему средства массового уничтожения?

 

К оглавлению

_________________________________________________________

1 – Во Франции обучение в начальной школе начинается с 5 лет – Прим. перев.